Леон и Луиза

Мой любимый, старый Леон,

ты ещё тут? Я ещё здесь, а куда же я денусь. Я снова тону в воде – вода сверху, вода снизу, вода спереди и сзади, вода сбоку. Вода бьёт фонтаном из дыр земли и капает со стен, она падает с неба, испаряется на горячей почве и возвращается назад в холодное небо, чтобы тотчас снова упасть вниз и пробарабанить терзающее нервы стаккато по жестяным кровлям, а там, где между низвергающимися потоками ещё остаётся пространство для воздуха, пригодного для дыхания, трепещет чад плесени и разложения, так что хоть ложись и помирай. Я не могу сделать ни шагу из дома, без того, чтобы тут же погрузиться по щиколотки и колени в грязь. Грязь продавливается между пальцами на ногах и забивается под ногти, у меня на коже головы уже грибок и лишай, у меня уже галлюцинации с личинками и червями, а ступни у меня приобрели от красной грязи терракотовый оттенок, который я уже ничем не могу оттереть. В отчаянной попытке как-то защититься от вездесущей грязи я недавно достала мои красивые парижские сапожки из телячьей кожи, которые лежали в сундуке со дня моего прибытия, – и они оказались покрыты белой плесенью толщиной в палец. Пора уже возвращаться на прохладный север. А пока этого не произошло, я хожу босиком.

Тебе не хватит фантазии, чтобы представить, насколько нелепы здесь мои будни. Пусть у меня вши на голове, ногти крошатся, а все мои юбки по краю подола растрепались в бахрому, но я по-прежнему храбро изображаю машинистку. Каждое утро я выхожу из дома с моей портативной пишущей машинкой, а перед дверью меня уже ждёт мой персональный телохранитель с моим персональным зонтом, и я следую за тремя начальниками и их телохранителями, равно как и наш личный эскорт, состоящий из ещё двадцати бойцов.

Первым делом мы идём к наблюдательной вышке, которая стоит у железной дороги недалеко от нашей крепости. Один боец подставляет к башне лестницу, мой шеф взбирается наверх к входной двери, расположенной на трёхметровой высоте, и смотрит, цела ли ещё печать на двери. Тем временем другой боец ставит для меня раскладной столик и раскрывает над ним большой зонт, и когда мой шеф снова ступает на твёрдую почву, что значит: имеет под ногами тёплую грязь, я сажусь за свою машинку и печатаю протокол. В кустах таятся мокрые от дождя гиены и наблюдают за нами, развесив губы. Мокрые гиены – несказанно жалкое зрелище, должна тебе сказать. Даже в сухом состоянии гиена – символ несовершенства тварного мира, а уж мокрая! – просто разрывает сердце.

Как только я заканчиваю со своим протоколом, мы отправляемся к станции, где наш поезд, состоящий из локомотива и двух вагонов, уже стоит под парами, готовый к отправлению. Мы садимся в зарезервированный для нас вагон первого класса, бойцы жмутся в открытом вагоне для перевозки скота к крестьянам, которые каждое утро со своими овощами, просом, курами и козами едут за двенадцать километров вниз по течению реки в Каес. Потом поезд трогается, и мы трясёмся – сперва через ручей, потом между парой холмов в ущелье, ведущее в долину Каес.

Наш вагон выглядит как поезд Микки Мауса, а локомотив, наверное, построен бойскаутами, и вообще железная дорога – узкоколейка, а узкоколейки – всё равно что мужчины с маленькими пенисами: их трудно воспринимать по-настоящему всерьёз. Можно тысячу раз напоминать самой себе, что дело не в длине и ширине, и что по-настоящему важные качества сантиметрами не измерить, – но всё равно всё упирается именно в это, уже из-за одного лишь вида. Некоторые вещи в большом формате попросту лучше выглядят, чем в миниатюре, ты не находишь?

Вокзал Каеса – кукольный домик с блестящими сигналами, аккуратными газонами и свободными от бурьяна посыпными пространствами. Крестьяне в вагоне для перевозки скота должны сидеть со своими курами и козами, таковы правила, пока мы не выйдем из своего вагона и не окажемся за загородкой. В тени навеса кишмя кишат люди. Голые ребятишки с раздутыми животами, женщины с мёртвыми глазами, боль которых неизгладимо впечатана на лица обрядовыми увечьями, и их мужья, которые глядят на нас с безнадёжным упрямством, сдавленной гордостью или по-собачьи виляющей хвостом покорностью.

Под их немыми взглядами мы переходим через улицу, где, словно мавританский сказочный замок из пыльной пустыни, возносится администрация Железных дорог Французского Судана, в подвалах которой мы разместили – я уже могу тебе это рассказать, теперь это действительно всё равно – восемьсот семьдесят тонн золота. Ещё двести тонн мы храним при таможенном управлении вниз по течению реки, сто двадцать тонн в подвале коменданта округа и восемьдесят тонн в пороховом погребе казарм. Повсюду мы контролируем сохранность печати, проверяем охрану и убеждаемся, что ничего из нашего бесполезного мягкого металла не украдено. Процессия длится два часа, потом мы садимся в обратный поезд до Медины.

Во время сухого полугодия мы каждые два месяца делали инвентаризацию, тогда нам на каждую точку требовался полный день. Первым делом удаляются печати и открываются двери, а затем бойцы вытаскивают на свет божий все ящики и складывают их в пустыне рядами по десять штук, после чего мой шеф фиксирует наличие, поднимаясь на первый ящик, и перешагивает с одного на другой, громким голосом вещая: «Два центнера!» – Шаг. – «Четыре центнера!» – Шаг. – «Шесть центнеров!» – Шаг. – «Восемь центнеров!» …а машинистка сидит за своим складным столиком и ставит галочки, а в завершение печатает полноценный рапорт. Когда, наконец, обмерены шагами все ящики, по-прежнему снабжённые для маскировки надписью «Взрывоопасно!», они снова исчезают в подвале, двери заново опечатываются, а мы возвращаемся в офицерскую столовую, где расслабляемся после напряжённого рабочего дня.

Иногда в пустыню прилетает какой-нибудь лётчик и показывает бумажку, на которой написано, что он должен забрать два или три ящика. Тогда мы без долгих расспросов открываем какой-нибудь подвал. Раньше посыльные прибывали из Виши, а с некоторого времени – из Лондона. Некоторое время назад нам пришлось отдать золото Бельгии, чтобы усмирить немцев, а также польское золото. Интересно, кто же им его возместит, когда война закончится.

И вот идёт уже третий сезон дождей, который я провожу здесь, время проходит быстро. Ещё три месяца – и мир снова высохнет, и я смогу взять мой старый мужской велосипед, который я купила на рынке Каеса в позапрошлом году и который в сухое время года даёт мне иллюзию свободы. Тогда я езжу в окрестные деревни или проезжаю несколько километров вверх по течению реки к электростанции Фелу и иду наблюдать за животными на быстрине с братьями Бонвэн, которые здесь в монастырской уединённости несут свою инженерную службу и давно уже признали, что здешняя фауна бесконечно интереснее, чем их электростанция с её каналами, шлюзами и турбинами, которая, вообще-то, когда освоишь свои функции, ничего сложного собой не представляет. В моё последнее посещение я узнала от них, что знаменитый смех гиен есть не что иное, как ритуал выражения покорности низших по рангу особей; они тем самым выпрашивают долю добычи или добиваются приёма в стаю. Как видишь, смех – это оружие безвластных. Сильный не смеётся.

Кстати, я совсем поседела. Когда три года назад я приехала сюда, у меня было несколько седых прядей, теперь осталось всего две-три тёмных. К тому же я похудела, ножки и грудь у меня теперь как у двенадцатилетней. Бегать и ездить на велосипеде я тоже могу как двенадцатилетняя, и – да – зубы ещё все целы, спасибо за вопрос.

Много ли ты писал мне за минувшее время, Леон – десять, сто раз? От тебя не дошло ни одного письма, и я ведь тебя предупреждала. Вообще сюда ничего ни разу не доходило. Мы больше не получаем зарплату и не получаем никаких указаний, никакого снабжения, никаких боеприпасов, ни газет, ни обмундирования. Время от времени к нам залетает, как я уже сказала, какой-нибудь лётчик и рассказывает путаную чушь, в которую невозможно по-настоящему поверить, а несколько месяцев назад комендант велел арестовать троих парней, которые появились ниоткуда, по-французски говорили из рук вон плохо, а кроме того, подозрительно интересовались нашей наблюдательной вышкой и оказались в итоге немцами; но во всём прочем мы одни – мир забыл про нас.

Мы в свою очередь тоже начинаем забывать мир. По прошествии некоторого времени привыкаешь к жаре и уже не тоскуешь по зиме. Начинаешь есть кускус так, как будто это картофельное пюре, а недавно ночью мне впервые приснился сон не по-французски, а на языке бамбара.

О войне мы не получаем никаких известий. Баобабы так и остаются баобабами, а тараканы тараканами; ружья начали ржаветь, потому что из них никто не стреляет, а стрелки умирают не в сражениях, а от тифа и малярии. Может, мы бы и вообще уже не знали, зачем мы здесь, если бы наш радист Галиани не смастерил из развалин нескольких электротехнических приборов коротковолновый радиоприёмник, который очень прилично ловит Би-Би-Си из Лондона.

Не забыла ли я и тебя? Ну, немного забыла – какой же смысл день за днём предаваться тоске. Тем не менее – и в этом ничего не изменишь – ты всегда со мной. Это странно: о моих родителях у меня остались лишь смутные воспоминания, я забыла даже имена друзей детства, но ты передо мной всегда как живой.

Когда ветер шумит в деревьях, я слышу твой голос, который нашёптывает мне на ухо что-то очень хорошее, и когда носорог зевает в реке Сенегал, я вижу уголки твоего рта, которые всегда дружелюбно приподняты вверх, даже когда ты совсем не собираешься улыбаться; у неба синева твоих глаз, а сухая трава светла, как твои волосы – ну вот, я опять впадаю в лирику.

Любовь – это всё-таки самонадеянность, разве нет? Особенно если она длится уже четверть века. Хотелось бы мне знать, что это такое. Гормональная дисфункция с целью репродукции, как утверждают биологи? Душевное утешение для маленьких девочек, которым нельзя выйти замуж за их пап? Цель существования для неверующих? Может быть, всё вместе. Но и что-то большее, это я знаю.

Раз уж мы коснулись этой темы, я могу тебе сказать, что радист Галиани вот уже год, как говорится, мой любовник. Ты смеёшься? Я тоже. Это как в театре, правда? Если в первом акте появляется итальянец с усами, то в третьем акте он должен поцеловать юную героиню. Я, конечно, уже давно не юная героиня, да и Галиани плохо подходит для роли романтического сердцееда со своим наплевательством, громкими сентенциями, короткими конечностями и густыми чёрными волосами по всему телу, которые так и торчат наружу из его униформы.

Но одно его отличает: он не такой, как ты. Как раз потому, что он инфантильный полуфабрикат, который таращится на каждую женскую юбку, и именно потому, что он расточает гротескные комплименты, носит на шее толстую золотую цепь и постоянно клянётся могилой своей матери, хотя он даже не знает, где его мать похоронена, – вот именно поэтому он то, что надо. Он и должен быть не таким, как ты, понимаешь?

Это началось однажды вечером с год назад в курительной комнате офицерской столовой. У меня был тяжёлый приступ уныния, что случается время от времени с любым приличным человеком, и я скрывала его от остальных тем, что много шутила и особенно громко хохотала. Тут Джилиано Галиани встал и направился к комоду позади моего кресла, чтобы налить себе ещё один стакан нашего самодельного ячменного пива, и мимоходом, без всякого намерения и почти безотчётно, как мне показалось, положил мне руку на плечо из инстинктивного сочувствия. За это я была ему благодарна.

Когда в полночь всё уснуло, я пошла в его комнату и без слов легла к нему в постель. Он ничего не сказал, ни о чём не спросил и подвинулся, как будто ждал меня уже давно или как будто он за много лет привык к тому, что я ложусь с ним. И потом взял меня, как это должен делать мужчина, без громких слов, но с наслаждением и уверенно, нежно и целеустремлённо.

Джилиано каждый раз уверенно и сильно ведёт нас к цели, и после этого не даёт мне никаких клятв и предложений, а отпускает меня на свободу, позволяя мне незаметно выскользнуть в мою комнату, а на следующий день не показывает вида и не напоминает о том, что произошло. Не подмигивает мне и не ходит за мной, не позволяет себе никаких вольностей и не принуждает меня к последующим посещениям, а напротив, ведёт себя по отношению ко мне в присутствии других подчёркнуто нейтрально, иногда даже отторгающе. Но когда потом через пару дней или недель я снова проскальзываю к нему под одеяло, он отодвигается, давая мне место, и принимает меня так, будто я никогда никуда и не уходила.

Он джентльмен в шкуре грубияна, это мне нравится. На противоположный сорт людей я насмотрелась досыта. Разумеется, между нами всё будет кончено, как только кончится война, поскольку при свете дня я его не выношу. Ночью он благоразумный, добросердечный мужчина, а днём – маленький ребёнок, с бесконтрольным словопотоком. Если он открывает рот, то начинает хвалиться грудью своей супруги, которая ждёт его где-то в Ницце, болтает о Милане и Ювентусе, а также о Бугатти, Феррари и Мазерати, а между делом ругается, что государство задолжало ему, чёрт побери, крест Почётного легиона и пожизненную пенсию и что на эти деньги он купит себе лодку на Ривьере и каждый день будет выезжать в море на рыбалку.

Не так уж долго осталось ждать, когда кончится война. Даже здесь, вдали, слышно про Сталинград, а с тех пор, как Союзники высадились в Марокко и Алжире, каждый сержант, каждый таможенник и каждый мелкий мошенник, который заходит к нам, изображает из себя Жана Мулена. Ещё несколько недель или месяцев, как говорит наш комендант, и мы потащим наши сундуки на станцию и поедем через Дакар и Марсель в Париж.

Что я сделаю, когда на Лионском вокзале выйду из поезда, я знаю точно: я поеду на такси на улицу Эколь и позвоню в твою дверь. И если ты будешь дома, если ты и твоя жена, и твои дети все будут живы и здоровы, я войду и всех вас по очереди расцелую. Мы будем радоваться, что мы живы, а потом мы все пойдём гулять или, может, есть капустный суп. Всё остальное будет уже неважно, не правда ли?

Оставайся жив, Леон, будь счастлив и здоров, я нежно тебя целую. До скорого свидания!

Твоя Луиза