Леонард и Голодный Пол

— Хроника. Главным образом она включает все важные газетные сообщения двадцатого века. Страница на каждый месяц, так что там всего — сколько получается? — около тысячи двухсот страниц. Это потрясающе — все отклики того времени на произошедшие события. Я ее очень любил в детстве и сейчас часто перечитываю, когда иду… э-э-э… когда сяду поудобнее. А у тебя? Какая у тебя любимая книга?

— Погоди, меня все же интересовало что-то вроде романа, понимаешь, такой книги, которая расскажет мне о тебе. Назови еще что-нибудь, только не телефонный справочник и не то, что ты назвал сначала.

Леонард рассмеялся. Он счел ее деловой подход хорошим знаком серьезных намерений.

— Ну, раз уж таковы правила, то я бы, пожалуй, назвал «Моби Дика». Да, «Моби Дик». Классика. Чудовищная книга, но да, любимая.

— Разве это, в сущности, не энциклопедия китобойного промысла с привязанной к ней историей?

— В каком-то смысле, думаю, ты права. Но честное слово, я не пытаюсь увильнуть. Просто я люблю книги с фактической информацией. Вряд ли ты этому удивишься. А у тебя? Какая любимая у тебя?

— Боюсь, в последнее время у меня для чтения не так много времени и сил. Но, наверное, книга, которая со мной уже много лет, — это «Мельница на Флоссе», хотя, возможно, все дело в том, что во мне самой есть что-то от Мэгги Талливер.

— Я тебя понимаю. Не в том смысле, что во мне есть что-то от Моби Дика как живого существа. Думаю, мы с ним разные. Признаюсь, я не читал «Мельницу на Флоссе», хотя, кажется, где-то дома она у нас есть. Вообще-то, я не ожидал, что ты назовешь классический роман.

— Почему нет? Я что, не похожа на умницу-разумницу?

— Нет, дело не в этом, конечно, нет. Просто ты такая — не знаю, как сказать, — энергичная. Я ожидал другого, но не знаю, чего именно. Сэлинджера или чего-то животрепещущего и современного. Не то чтобы «Мельница» — это плохо, просто…

— Видишь ли, я тоже умею быть серьезной и сноски меня не пугают.

— Я и не сомневался.

— О’кей, дальше что? Любимая музыка? — спросила она.

— Легче легкого.

— Тогда давай.

Леонард попытался вспомнить какую-нибудь классную группу, но в голову ничего не приходило.

— Можно называть компиляцию из разных крутых хитов?

Она подняла глаза к потолку, словно взывая к богу итальянских ресторанов.

— Шучу, шучу. Для меня это «Pie Jesu» из «Реквиема» Форе. Божественная хоральная музыка. Тебе она понравилась бы, если ты ее не слышала.

— О да, хоральная музыка такая чистая. Я человек нерелигиозный, но обожаю церковную музыку, — сказала Шелли.

— У меня так же с искусством. Не люблю мессы, но мне нравится бывать в храмах и наслаждаться их искусством. В церквях гораздо лучше, чем в галереях. А у тебя какая любимая музыка?

— Пожалуй, не такая элитарная. Первый альбом Пи Джей Харви. Она мне всегда нравилась. Умная, лиричная и в то же время немного резковатая — по-моему, удачное сочетание, — сказала Шелли, глотнув из бокала и движением бровей подчеркнув свою мысль.

Так продолжалось довольно долго — они рассказывали о своих предпочтениях, и хотя их слова звучали весело и даже легкомысленно, это помогало им лучше узнать друг друга. Следующие пять ответов Леонарда были: «Все о Еве», Перу, стейк, Леонард Бернстайн, змеи и двенадцать. Ответы Шелли: «До свидания, дорогая», Бутан, марципан, Шелли Дюваль, мотыльки и семь.

За десертом, когда алкоголь уже начал оказывать свое действие, они погрузились в более глубокие воды.

— Так как случилось, что ты бросила художественный колледж? — спросил он.

— Если коротко, то я забеременела. А если рассказывать долго, то я любила колледж. Туда было очень трудно поступить. Мой учитель в средней школе, человек ленивый и безразличный, сказал, что мое портфолио слабовато и для поступления требуется что-то более оригинальное. Я чуть было сразу не бросила всю эту затею, но папа вытащил мои работы, разложил их и почти заставил меня попытаться. Что особенно важно, он не интересовался моими другими занятиями и домашними работами, и в конце концов мне удалось собрать довольно сильное портфолио, но я не знала, какие в колледже требования, потому что никто из знакомых туда не поступал. Когда меня приняли, я ужасно гордилась собой. Помню, выскочила на улицу и практически залезла в сумку почтальона за письмом. Он сказал, что не по правилам выдавать письма на улице, но понял, что меня все равно не остановить. Родители были в восторге. Папа позвонил в школу, попросил позвать учителя рисования и, кажется, объяснился с ним, как бы тебе сказать, в весьма победоносном стиле.