Леонид Андреев

Судьба как будто выдала последний легкомысленный отпуск Леониду, Шурочке и Диди, всего через два года, уже вдовцом, писатель купит в этом месте участок земли — немного выше по Черной речке и признается, что купил, потому что отсюда он может видеть крышу дома, «где он когда-то был так счастлив». Этот дом за 350 рублей Андреевы наняли на лето 1905 года у петербургского адвоката Лыжина, а недалеко, в Куоккале, поселились Горький с Марией Федоровной, оба друга позировали: Андреев — Илье Репину, работающему в своем домике, известном теперь каждому как усадьба «Пенаты», Горький — одному из репинских учеников. Пребывание модных писателей на модном петербургском курорте произвело фурор среди столичной публики, известный фотограф Карл Булла не мог не запечатлеть этот факт: 27 мая в мастерской Репина состоялась известная фотосессия, где Горький, Андреев и их жены выступали в роли моделей. А очень скоро эти снимки, размноженные на открытках, бойко продавались по всей России.

Отношения Горького и Андреева — теперь почти что братские, их ежедневные встречи, совместные прогулки, обеды и выступления на концертах омрачены лишь мнительностью Леонида Николаевича, отчаянно ревнующего друга к бесчисленным знакомым и разнообразным занятиям, совершенно никчемным с точки зрения Андреева. О «странном характере наших с тобою отношений за последнее время — в Финляндии», — пишет он другу, буквально вынуждая Горького клясться ему в верности и любви, «…сумма моих отношений к тебе есть нечто очень твердое и определенное, эта сумма не изменяется ни количественно, ни качественно, она лишь перемещается внутрь моего „я“ — понятно? — с грубоватой нежностью отвечает Максимушка. — Живя жизнью более разнообразной, чем ты, я постоянно и без устали занят поглощением „впечатлений бытия“…» Занятость Горького конкретной работой на конкретную партию также раздражала Леонида. И здесь другу приходится оправдываться перед «дорогим Леонидом»: «Я социал-демократ, потому что я — революционер, а социал-демократическое учение — суть наиболее революционное. Ты — скажешь — „казарма“! Мой друг — во всякой философии — важна часть критическая, часть же положительная — даже не всегда интересна, не только что важна»[241].

Еще во время размолвки 1903 года друг Максим окрестил друга Леонида анархистом; и склонный к длительной и глубокой рефлексии Андреев тщательно — так и эдак — примерял на себя этот политический «тренд», но, как всегда, почувствовал узость и в конце концов отдал «анархизм» одному из своих героев.

События следующей пьесы Андреева «Савва», второе — латинское название Ignis Sanat («Огонь исцеляет») — трудно отнести к буквальному отражению 1905 года, принципиально тут не время, а место действия: дело происходит в российской глубинке — в монастырском посаде. Сын трактирщика 24-летний анархист Савва Тропинин планирует взорвать чудотворную икону во время церковного праздника, чтобы люди увидели, что лик Спасителя — лишь обыкновенная раскрашенная доска: «И когда так будет разрушен десяток их идолов, они почувствуют, холопы, что кончилось царство ихнего Бога и наступило царство человека». Конечно, для самого Саввы этот террористический акт преисполнен символического смысла: «Нужно оголить землю… содрать с нее эти мерзкие лохмотья!» Герой много ходил по России и многое повидал, встречал и людей, «которые бомбочки делают», но для Андреева принципиально то, что его герой — террорист-одиночка, угрюмый рыцарь свободы, проповедник нового — в общих чертах — ницшеанского сверхчеловека: «Он идет! Я вижу его! Он идет, свободный человек! Он родится в пламени!.. Он сам — пламя и разрушение! Конец рабьей земле!» В этом монологе Саввы чувствуются конечно же отголоски горьковского Сатина, да и по ницшеанскому духу и даже по строению своему эта драма в четырех актах отчаянно напоминает горьковскую пьесу — действие строится на бесконечных спорах о смысле понятий: Бог, человек, культура, рабство, свобода, вера. Сам того не сознавая, в пылу страстных дискуссий Савва пробалтывается о своем намерении взорвать икону чуть ли не всем персонажам пьесы, и в конце концов о готовящемся террористическом акте узнает настоятель монастыря. Хитрые монахи не препятствуют взрыву, а лишь удаляют на это время икону, а наутро все колокола монастыря звонят о свершившемся чуде: церковную ограду — «решетку железную… скрутило всю, как веревку», а икона осталась цела и невредима.