Леонид Красин. Красный лорд

Слухи о наследстве вновь ожили в апреле 1927 года, когда в парижское полпредство неожиданно явилась давняя любовница Красина Мария Чункевич. Она настаивала, чтобы полпред принял ее «по очень важному и спешному делу, касающемуся покойного Леонида Борисовича Красина». Не довольствуясь беседой с секретарем, авантюристка прорвалась к самому Раковскому и сообщила, что была «очень близка» к Красину и передала ему в свое время на хранение деньги и драгоценности, которые теперь хочет вернуть. Раковский потребовал доказательств, и через три дня (29 апреля) Чункевич принесла ему письма Красина, после прочтения которых полпред срочно отправил секретную депешу «т. Сталину и Политбюро, копия — т. Литвинову».

Смятение Раковского объяснялось тем, что он вместе со своим земляком Стомоняковым был одним из немногих людей в советской верхушке, относившихся к Красину хорошо и не веривших всевозможным сплетням о нем. Теперь доказательства лежали перед ним: по содержанию писем, как говорилось в депеше, «видно, что Красин сильно увлекался этой особой (он ее называет Марочкой) и держал подробно в курсе своей жизни и своей болезни». В последнем письме, написанном всего за несколько дней до смерти, он прощался с ней и привычно шутил: «Я отправляюсь с докладом к Ильичу…»

Конечно, Раковского взволновали не отношения Красина с Чункевич, а то, что он, по ее словам, во время поездки в Скандинавию в 1920 году тайно вывез с собой крупные суммы денег и драгоценности, принадлежавшие ей и другим лицам. Ее доля в этой «посылке» составляла 300 тысяч долларов, 120 тысяч шведских крон, два жемчужных ожерелья и т. д. Все это было положено в банк в Стокгольме на имя Любови Васильевны, и позже Чункевич не раз просила Красина вернуть ее имущество, но он под разными предлогами отказывался. На вопрос, откуда взялись эти деньги, Чункевич без тени смущения ответила, что и она, и другие люди, чьи ценности вывозил Красин, занимались «биржевыми операциями» и что он, конечно, знал, что, помогая им, идет против политики Советской власти. Сообщая об этом в Москву, Раковский писал: «К этому всему я добавляю знак вопроса, так как мне трудно верится, что, несмотря на все свое легкомыслие, Кр. занимался провозом денег частных спекулянтов».

На этом «Марочка» не остановилась: по ее словам, летом 1926 года она одолжила Красину, оказавшемуся в затруднительном положении, 6000 фунтов стерлингов. К тому времени она успела уехать из Москвы в Польшу, а оттуда перебраться в Париж, где на средства, вывезенные при помощи Красина за границу в ходе упомянутой бриллиантовой аферы, приобрела за 700 тысяч франков старинный замок недалеко от города. Деньги, по ее словам, требовались для передачи «г-же Фрумкиной с ребенком», которая в то время приехала к Красину и угрожала скандалом. Без сомнения, речь идет о Тамаре Миклашевской, которая, как уже говорилось, была прежде гражданской женой Моисея Фрумкина, но насчет скандала Чункевич солгала: указанную сумму Красин добровольно передал своей новой жене и дочери.

Между тем 29 апреля к советнику полпредства в Париже Якову Давтяну явилась Любовь Васильевна, которая, мешая слова со слезами, изложила свою версию ее отношений с Чункевич. По ее словам, она пару месяцев назад поехала в Стокгольм вместе с женихом дочери, французским политиком Гастоном Бержери, и добилась разрешения взломать злополучный сейф, где нашла «пустяки» — небольшую сумму денег и два жемчужных «неважных ожерельица». Попутно Любовь Васильевна сообщила, что Чункевич обманом выманила у нее 3000 франков и отказывается их отдавать. На этом основании она попросила помощи у Советской власти, на что Давтян, естественно, ответил прежним требованием — вернуться в СССР. Вдова Красина на это заявила, что остается на Западе, только чтобы дать дочерям хорошее образование, а в Москву не хочет ехать потому, что там уже обосновалась «другая жена Красина» и она не хочет быть «номером два». Завершая свой отчет о визите, Давтян пишет: «Я старался ее убеждать все-таки поехать к нам, доказывая ей, что товарищи отнесутся к ней и детям заботливо и помогут устроиться. Она все время плакала, как будто соглашалась со мной, производила вообще впечатление женщины, уставшей от всей своей лжи, в которой запуталась и не знает, как выпутаться».