Леопард. Новеллы

В 10 утра являлся первый комик в визитке и цилиндре, дабы испросить разрешение; его принимал обычно мой отец, а если отца не было, то матушка, которая разрешение, конечно же, давала, а от арендной платы отказывалась (вернее сказать, они составляли договор на символическую плату в 50 чентезимо за две недели) и вдобавок покупала у него абонемент в нашу «ложу». После чего первый комик уходил, чтобы вернуться через полчаса и испросить взаймы мебель. Из декораций у этих трупп был разве что разрисованный задник, а мебели никакой – уж больно громоздкий и дорогостоящий багаж. Мебель им выдавали, и вечером мы всегда могли узнать на сцене наши кресла, наши столики, наши вешалки (увы, они никогда не были из лучших). В момент отъезда все до последнего комедианты возвращали, порой кое-что даже было подлакировано, но так топорно, что следующие труппы мы просили воздержаться от этой благонамеренной практики. Однажды, насколько помню, пришла к нам и премьерша, толстая добродушная феррарка лет тридцати, которая в прощальный вечер должна была играть «Даму с камелиями»[224]; она сокрушалась, что ее гардероб не соответствует торжественности спектакля, и пришла просить вечерних туалетов у матушки; так, мы увидели «Даму с камелиями» в сильно декольтированном платье «vert Nil»[225], усыпанном серебристыми блестками.

Разъезды комедиантов по деревням отошли в прошлое, а жаль. Постановка оставляла желать лучшего, актеры были, скорее всего, плохие, но играли с воодушевлением и старанием, и «присутствие» их было, безусловно, более ощутимо, чем выцветшие истертые пленки – единственное нынешнее развлечение.

Представление давали каждый вечер, и репертуар был обширен – можно сказать, все драмы XIX века: Скриб[226], Роветта[227], Сарду[228], Джакометти[229] и даже Торелли[230]. Однажды играли «Гамлета»; кстати, тогда я увидел его впервые. Публика, состоявшая отчасти из крестьян, слушала внимательно и все принимала на ура. В Санта-Маргарите, по крайней мере, этим труппам гастролировать было весьма выгодно: помещение, декорации задаром; лошади накормлены и обихожены в нашей конюшне.

Я ходил в театр каждый вечер, кроме одного раза в сезон, так называемого черного вечера, когда представляли какой-нибудь «pochade»[231], считавшийся непристойным. Назавтра наши деревенские друзья приходили обсудить эту фривольную постановку и всякий раз выражали свое разочарование, ибо ожидали бо́льших неприличий.

Меня этот театр очень развлекал, равно как и моих родителей; лучшим труппам в конце гастролей устраивали нечто вроде «garden party»[232], с немудрящим, но обильным «буфетом», ублажавшим нередко пустые желудки этих славных комедиантов.

Но в последний год моего долгого пребывания в Санта-Маргарите, в 1921-м, комедианты уже не приезжали; вместо этого показывали стрекочущие «фильмы». Война сгубила даже эту живописную нищету бродячих трупп, обладавших определенными артистическими достоинствами и, по моему разумению, ставших наследниками многих великих итальянских актеров XIX века, в том числе и самой Дузе.

Однако я забыл рассказать про обеденную залу в Санта-Маргарите, которая была особенной в силу ряда причин. Прежде всего в силу самого существования: думаю, существование в доме XVIII века помещения, специально отведенного под дневные трапезы, было большой редкостью; обедали тогда в любой из гостиных, то и дело меняя их, что я делаю и сейчас.

А в Санта-Маргарите обеденная зала была. Не слишком большая: с удобствами она вмещала не более двадцати сотрапезников; два ее балкона выходили во второй двор. Туда можно было попасть через три двери: главную, ведшую в «картинную галерею» (не ту, о которой я говорил); ту, что вела в «охотничьи залы»; и третью, ведущую в «кабинет», откуда веревочный лифт опускался в кухню ниже этажом. Эти двери были белыми, в стиле Людовика XVI, с большими наличниками со всякими рельефными орнаментами и позолотой зеленоватого и матового оттенка.

С потолка свисала «масляная» люстра муранского стекла[233]; на сероватом фоне были нарисованы нежные цветы.