Леопард. Новеллы

Среди гостей в Санта-Маргарите помню мою тетю Джулию Тригону[258]с дочерью Клементиной и ее гувернанткой, костлявой и ужасно строгой немкой, совсем не похожей на моих улыбчивых Анн. Джованна (теперь Альбанезе) еще не родилась, а дядя Ромуальдо, уж не знаю где, демонстрировал свое тело и свои безупречные костюмы.

Клементина была и есть парень в юбке. Решительная, резкая, задиристая (впоследствии эти качества оказались отрицательными), она была замечательной спутницей игр шести-семилетнего мальчишки. Помню наши бесконечные гонки друг за другом на трехколесных велосипедах, не только по саду, но и по дому, от передней до «гостиной Леопольдо» (туда и обратно метров четырнадцать). Я уже рассказывал историю нашего превращения в обезьян в садовой клетке; и помню ранние завтраки на железном столике в саду. Правда, боюсь, что это «псевдовоспоминание»: от тех ранних завтраков в саду осталась фотография, и, возможно, я принимаю действительное воспоминание о фотографии за давнее воспоминание детства. Такое вполне вероятно и бывает очень часто.

Надо сказать, что в этом плане я не сохранил никаких воспоминаний о моей тете Джулии: вероятно, нас с Клементиной за взрослый стол еще не сажали.

Зато очень живы мои воспоминания о Джованнино Каннителло, то есть о владельце дома Каннителло – я о нем уже упоминал. Джованни Джербино Ксакса, барон Каннителло, – вот как его звали полностью – принадлежал к знатному местному подвассальному роду Филанджери, который имел редчайшее и вызывавшее зависть право заводить в своих феодах по два вассала на поколение. Бароны Джербино (они занимали должности «имперских» судей) пользовались этой привилегией, оттого-то бабушка и называла его «средь моих вассалов первейший вассал»[259].

Джованнино Каннителло казался мне тогда глубоким старцем, на деле же ему вряд ли было более сорока. Был он высокий, очень худой и очень близорукий (несмотря на свое «пенсне» с толстенными линзами, которое своей тяжестью уродовало его нос, он все равно ходил согнувшись, видимо в надежде разглядеть хотя бы смутные очертания того, что его окружало). Умер бедняга совсем слепым, не далее чем лет двадцать назад.

Добрейшей души, но небольшого ума человек, он посвятил свою жизнь погоне за элегантностью, на что спустил почти все свое состояние. С точки зрения гардероба ему это, бесспорно, удалось: никогда я не видел на мужчинах более строгих, лучше скроенных и менее бросающихся в глаза костюмов. Он был один из тех мотыльков, влекомых на лампу семейства Флорио[260], в экстазе кружащихся вокруг нее и в конце концов падавших на скатерть с опаленными крылышками. С Флорио он не раз ездил в Париж, останавливался там не где-нибудь, а в «Рице» и о Париже (его «boîtes»[261], шикарных борделях и продажных женщинах) хранил ослепительные воспоминания, уподобляясь тем самым доктору Монтелеоне, о котором я говорил, – с той лишь разницей, что воспоминания доктора вращались вокруг «Quartier latin» и «École de Médecine»[262]. Между прочим, доктор Монтелеоне и Джованнино Каннителло друг друга недолюбливали, возможно именно соперничая из-за милостей «Ville Lumière»[263]. Долгое время в нашем семействе бытовал анекдот о том, как доктор Монтелеоне, разбуженный ночью вызовом в дом Каннителло, который якобы выпил литр керосина (от несчастной любви к хорошенькой горничной), всего лишь перевернулся на другой бок и сказал: «Вставьте ему в желудок фитиль и подожгите».