Лепестки на ветру

— Там хорошо, Кэти. Там, куда я иду. Везде цветы и красивые птицы, и я прямо чувствую, как расту… Смотри, я уже почти с маму, совсем такая, какой всегда хотела быть. И когда я окажусь там, никто больше не скажет, что у меня огромные, испуганные глаза, как у совы. Никто не назовет меня карлицей и не предложит меня слегка растянуть, потому что я уже совсем такая, какой хотела стать…

Ее слабый, дрожащий голосок замер. Глаза закатились и перестали мигать. Губы все еще были полуоткрыты, будто она хотела что-то еще мне сказать. Боже правый, она умерла!

А ведь все произошло из-за мамы. Из-за мамы, всегда выходившей сухой из воды! Всегда остававшейся при своем! И богатой, богатой, богатой! Ей разве что приходилось слегка всплакнуть от жалости к себе. Подумав об этом, я заголосила! Я помню, как я вопила. Я выла, пытаясь рвать на себе волосы, стараясь содрать с лица кожу, потому что так походила на женщину, которая должна была платить, платить, платить… платить за содеянное!

Жарким августовским днем мы похоронили Кэрри на фамильном кладбище Шеффилдов в нескольких милях от Клермонта. На этот раз дождя не было. Как, впрочем, и снега. Отныне смерть отметила своей печатью все времена года, кроме зимы, оставив мне для радости лишь холод да метель. Мы убрали Кэрри пурпурными и алыми цветами, которые она так любила. Над нами сияло ослепительно-шафрановое, почти оранжевое солнце, становившееся все более пунцовым по мере того, как оно клонилось к закату, окрашивая розовым небеса.

Я все сидела и сидела у могилы, хотя мраморная скамья подо мной была жесткой и неудобной. Мои мысли метались, точно сухие листья, подхваченные свирепым ветром ненависти. Наконец я собрала эти листья вместе, чтобы точно ведьминым помелом взбаламутить и вновь заставить кипеть поутихший было ядовитый напиток мести!

Из четырех дрезденских куколок осталось лишь две. И одна из них, вернее, один, ничего не станет предпринимать. Он поклялся делать все возможное, чтобы никого не губить, а напротив, бороться за жизнь, даже за жизнь тех, кто заслуживает смерти.

Для меня было невыносимо покинуть Кэрри одну ночью, первой ночью, которую ей предстояло провести в земле. Мне было необходимо побыть эту ночь с ней и каким-то неведомым образом ее успокоить. Я бросила взгляд туда, где подле родителей Пола и его старшего брата, умершего еще до рождения Аманды, покоились Джулия и Скотти. Интересно, подумала я, что мы, Фок-сворты, делаем на фамильном кладбище Шеффилдов? Что значило это для каждого из нас?

Было ли бы лучше для Кэрри, если бы Алекс не вошел в ее жизнь и не полюбил ее именно тогда, когда это случилось? А если бы она не высмотрела на улице маму и не побежала за ней, почитая за счастье всего лишь подержать ее за руку? Разве все сложилось бы по-другому? Да! Все сложилось бы совсем по-другому! Обязательно! Сразу после этой встречи она отправилась покупать крысиный яд, решив, что не имеет права на жизнь, если собственная мать отказалась от нее. И на пончиках оказались не какие-нибудь случайные крупинки: они были от души посыпаны чистым мышьяком!

Кто-то ласково звал меня. Кто-то мягко взял меня за локти и поставил на ноги. Обняв меня за талию и осторожно поддерживая, кто-то уводил меня с кладбища, где я намеревалась пробыть до восхода солнца.

— Нет, Кэти, — сказал Крис, — Кэрри ты больше не нужна. Зато нужна другим. Забудь о прошлом, забудь свои планы мести. Я вижу твое лицо, читаю твои мысли. Я готов поделиться с тобой своим секретом, как найти успокоение. Я и раньше пытался открыть его тебе, но ты не желала слушать. Но пришло время выслушать и поверить! Делай, как делаю я, заставляй себя забыть обо всем, что причиняет боль, помни лишь о том, что приносит радость. В этом весь секрет счастливого существования, Кэти. Забыть и простить.

Я обратила на него горький взгляд, полный холодного презрения:

— Прощать у тебя и в самом деле хорошо выходит, Кристофер, но вот забывать — что-то не очень получается. Он стал пунцовым, как заходящее солнце.

— Кэти, пожалуйста! Разве прощение не благородней забвения? Я просто стараюсь помнить лучшее.

— Нет! Нет! — Но я все-таки цеплялась за него, как грешник в шаге от преисподней хватается за соломинку спасения.

Не скажу наверняка, но мне показалось, что когда мы подходили к машине, припаркованной на шоссе, какая-то одетая в траур женщина с лицом, скрытым черной вуалью, скользнула за ближайшее к ней дерево. Спряталась, чтобы мы ее не увидели. Но мне хватило мимолетного взгляда: я заметила у нее на шее сверкающую жемчужную нить. И тонкая белая рука поднялась, по старой привычке завязав ожерелье в узел и тут же распустив его.

Так делала только одна из знакомых мне женщин, ей самое время было облачиться в траур и затаиться. Затаиться навсегда!

Пусть будут черны ее дни! Все до одного!