Лепта

— «Ой, у лузи та й пры берези червона калына…» — чей-то голос напевал знакомую песню. Александр живо обернулся. На пороге, улыбаясь, стоял Кваснин; он горячо обнял, вроде напоказ, Александра. С ним пришел незнакомый господин, чуть постарше Кваснина. Он и пел. Он был остронос, длинноволос, с усиками, со смешливыми янтарными глазами, в кофейном сюртуке и сиреневом галстуке. Не называя себя, не обращая внимания на художника, господин обошел студию, заглянул во все углы, пересмотрел эскизы и этюды.

— Рекомендую, это — Гоголь, — сказал Кваснин.

— Гоголь? Что за Гоголь? — Александр прыснул в кулак, необычная фамилия его рассмешила.

— Литератор. Он пьесу написал, в ней все чиновничество высмеял.

— «Ой у лузи та й пры берези…» — невнятно напевал Гоголь, расхаживая по мастерской и по-прежнему не обращая внимания на художника, потом остановился перед картиной и умолк. Александру неловко стало от этого молчания.

— Гоголь намеревается пожить в Риме, тут поработать, — говорил в это время Кваснин Александру. — Он пишет большое произведение о Руси…

Но вот Гоголь обернулся. Веселость с него сошла, янтарные глаза округлились.

— Что это? Что это такое? — сказал он тихо. — Это когда пишется? В пятнадцатом веке? Или сейчас? Неужели такое возможно в нашу пору, когда жулик на жулике верхом едет и жуликом погоняет? А ведь возможно! — Гоголь рассмеялся довольный. Смех у него — доброго человека. — Александр Андреевич! Вы не знаете, что для меня сделали! Ведь вы меня спасли!.. Позвольте, обниму вас!

Он отмахнул со лба волосы, обнял Александра, трижды поцеловал, потом Кваснину сказал, будто не Кваснин, а сам он был давним знакомцем Александра:

— Вы говорите, картина — чудо! Картина? Конечно! Но самое первое чудо — художник. Не в нем ли заключен идеал совершенного человека? Не практические расчеты, а служение искусству, желание нравственно совершенствовать мир — вот что им движет, — он говорил это, будто Александра не было в мастерской. Но Александр не ощущал неловкости, какую, бывало, чувствовал, когда ему говорили комплименты. Потому что в словах Гоголя не было комплимента, он для себя скорее это говорил, для себя открывал какую-то истину.

— Поверьте мне, я весь Рим перерыл, я Рафаэля и Леонардо желал найти в нашем времени. Ведь некого, вовсе некого противопоставить торгашеству. Но вот же кто существует на Руси — Александр Иванов. Какая отрада, право! Я хочу с вами быть, не закрывайтесь от меня. Вижу, для вас искусство не забава, а серьезное дело. Вы правы, искусство, если вдуматься, мир может изменить, совершить нравственный переворот в обществе…

«Господи! Да это словно второй Рожалин», — изумился Александр, слушая гостя. С Рожалиным было переговорено о призвании художника, о цели искусства немало. Но как хорошо, что и Гоголь думает то же.

Гоголь рассматривал картину и продолжал говорить о назначении искусства и художника, о совершенном человеке, о картине. Упомянул Пушкина, великих художников, которые потому и стали великими, что их отношение к искусству было свято.

— Ей-богу, замысел ваш — вровень с Римом. Всякому человеку нужна вера в добро, но не все верят, что оно возможно. А вы убеждаете всех — возможно! У вас каждое лицо в картине должно быть — характер.

— Да ведь я так и мыслю! — воскликнул Александр. — Это вот и держит мою работу: чтобы каждое лицо в картине заключало в себе характер.

Гоголь перебил его:

— Характер, душа человека — вот предмет исследования художника. И сколь глубже раскрывается это познание, если начать дело с собственной души… если, помышляя о совершенствовании других людей, начать с собственного совершенствования.

Александру слышать подобное внове, но ему сразу захотелось поверить Гоголю: именно так и должен поступить художник — начать дело с собственного совершенствования. Помнится, об этом они еще с Петей Измайловым помышляли. Александр улыбнулся: он — идеал совершенного человека… В изнуряющей работе ему не до себя. Солдат Живун держит его крепенько. Но можно и о своем совершенствовании подумать.

Гоголь удивил и обрадовал Александра. Он в подмалевке, в контурах фигур, в набросках постиг картину, понял ее так, как думал о ней сам Александр. Такой человек ему дороже всего!..

Кваснин, все время молчавший, сказал вдруг:

— Сейчас весь Рим обедает.

— И впрямь. Пойдем и мы обедать, — подхватил Гоголь. — Идете с нами, Александр Андреевич?

Александр только на мгновение представил, что Гоголь уйдет, и сейчас же накинул плащ.

— Я с вами, с вами!

На него напала отчаянная веселость. Он не удержался, обошел вокруг Гоголя, лукаво скашивая глаза на него — они были одного роста, — припевая с чувством:

— «Ой у лузи та й пры берези».

Гоголь подхватил песню, тоже стараясь обойти вокруг Александра, скашивая глаза на него:

— «Червона калына…»

Песня была о грустном, а в их глазах, улыбках светилась радость. Они сразу же пришлись друг другу по душе.

В кафе Лепре официант, чтобы уберечь роспись, прикрепил к потолку бумажную сетку. Мухи садились на сетку, не касаясь потолка… Эта хитрость привела Гоголя в восторг.