Лепта

Скоро почувствовал, что радуется преждевременно. Боль обручем стала стискивать голову, отозвалась в ушах, зубах. Он поспешно закрыл глаза и затаился без движения. Может быть, приступ минует.

Днем пришел доктор, бодро сказал:

— Вы уже видите? Поздравляю. Вы будете хорошо видеть, — он принялся рассматривать глаза Александра, заставляя их закатывать, — вы будете хорошо видеть. Но пока вам надо поберечься. Никаких движений, никакой работы.

Александр отчаялся: «никакой работы», будто это возможно.

После ухода доктора он попробовал спать, но теперь и лекарство не усыпляло. Одолели тяжелые мысли. Да, картину нужно окончить. И скоро. Ведь не на что жить в Риме. Общество отказало в пособии. Нет ни копейки на натурщиков, ни байоко[8] на хлеб. А еще студия, а еще квартира… Как же «никакой работы»?

В этот день, к вечеру, пришел — легок на помине — хозяин студии.

— Синьор обещал не задерживать плату, — сказал он кратко.

— Я жду деньги из России, — соврал Александр. Впрочем, и не соврал. Когда-нибудь их пришлют ведь. Пришлют ли? Нет сомнения, что наследник-цесаревич позабыл о нем и картине. Но ведь есть в Петербурге, в окружении цесаревича, люди, которые должны бы напомнить…

После хозяина пришел Кваснин.

— Доктор сказал: страшное позади. Поздравляю, — бодро заговорил он. — А вы, вижу, невеселы. Еще какие-то заботы?

— О деньгах, — открылся Александр. — Надо за студию платить, натурщикам должен…

— Так возьмите у меня, расплатитесь.

— Я не могу постоянно брать в долг. Я и так вам обязан.

— Подожду, ничего, Александр Андреевич, — Кваснину вдруг стало любопытно, — как вообще складываются ваши расходы?

— Они не складываются, а вычитаются, — пошутил Александр. — А вот так-с: студия у меня в год берет тысячу двести рублей, натурщики по три да пять рублей в день — это тоже за год сумма круглая, почти тысяча рублей. Квартира — за нее немного: сто двадцать, сто пятьдесят рублей в год.

— Да ведь и есть, пить небось надо?

— Есть и пить. Это пустяки. Я теперь когда как. Возьму да чечевичную похлебку сварю прямо в студии, вот и сыт. Впрочем, и еда отнимает денежки. Да и одежда-с. Мне три тысячи в год в самый обрез, чтобы концы с концами свести. А их неоткуда взять.

— Но ведь заработать можно. Вы — художник, а художнику заказов пруд пруди. Стоит захотеть.

— Легко-с говорить: захотеть! Я не могу ничем иным, кроме картины, заниматься! Это правда, я мог бы работать быстро, если бы только для денег… Да всякая другая работа — это унижение картине!..

— Каков же выход? Не вижу. Как мне вам помочь, милый Александр Андреевич? Ведь вы всю жизнь будете писать картину при вашем способе работать. Никто не обвинит вас в лености, вы — труженик, это видят все, да толку… А вот что: продайте-ка «Аполлона», вот вам деньги.

— И «Аполлона» продать не могу. Это — Рожалина вынуть из сердца.

Еще через два дня Александр поднялся с постели. Странно ему было выходить из дома. Он боялся каждого шага, всякого резкого движения, боялся, что мир снова закроется от него непроницаемой шторой. Поэтому шел медленно, голову держал прямо, в одном положении.

Он пришел к Килю, который удивился ему. Александр никогда до этого не посещал инспектора.

— Чем обязан?

Киль был разнаряжен, видно, спешил куда-то. Александр, стоя, изложил просьбу:

— Как вам известно, ваше высокоблагородие, государь-наследник, будучи в Риме, оставил мою картину за собой. Тому уже два года прошли… Не соблаговолите ли вы, ваше высокоблагородие, написать президенту Академии, чтобы он нашел способ выхлопотать мне содержание для окончания картины?

Вот когда и Киль удивил Александра. Он вдруг закричал визгливо:

— И это вы мне говорите, милостивый государь! Кто вы такой? Художник или не художник? Нет, не художник! Вы напоминаете человека, который не может себе заработать на хлеб. Вы есть попрошайка! Один таков. Другие работают, не жалуются. Мало ли что! Я ни слова не напишу президенту, я не…

Александр, не дослушав, хлопнул дверью. И отправился к себе в мастерскую. Шел он все так же медленно, в одном положении держа голову. Мысли были злые, мстительные: коли так, надобно самому кончить муки, надобно распродать этюды, надо «Аполлона» — Кваснину, а большой холст — краскотеру. Денег достанет на обратный путь в Петербург. И — прощай Рим, прощай римантизм. Видно, никуда не уйти от иконостасов, от нужды и беды.

Он добрел до мастерской, вошел в нее будто посторонний, присел устало в кресло, посмотрел на картину, прощаясь. И вдруг защемило сердце, вдруг навернулись слезы. Это была его надежда сделать жизнь иной. Как от нее отказаться?

Он поднялся, запер студию и пошел потихоньку на виа Феличе, к Николаю Васильевичу Гоголю. Куда же еще? Кому пожалуешься на судьбу?..

Гоголя нынче не узнать. Не встал навстречу — сидит, ссутулившись, опустив голову, ни дать ни взять нахохлившаяся остроклювая птица. Лицо поднял: в круглых янтарных глазах — боль.

— Александр Андреевич, ну что вы, батюшка, каждый раз приносите эти жуткие каштаны? Надоели они хуже горькой редьки!