Лепта

Неподалеку увидел он Бруни с красавицей женой. У Бруни коротко острижены отливающие синевой черные волосы, в вырезе жилета черепаховый лорнет на тонкой золотой цепочке. Бруни закончил наконец своего грандиозного «Медного змия» и теперь уезжал в Россию. Александр жалел, что труд, столь великий и сопряженный с большими издержками, не заключал в себе ничего, кроме размаха кисти{49}.

За четой Бруни прошла свита русского посланника при Ватикане, в свите улыбающийся Кваснин заметнее всех. Рядом с чиновниками появилась большая группа художников — пенсионеров Академии художеств, одетых по случаю выхода в общество во фраки. Некоторые в карнавальных масках.

Александр узнал Айвазовского{50}, Моллера, хотя тот облачился в халат и чалму факира, увидел молодого скульптора Николая Пименова{51}, сына Степана Степановича Пименова, уволенного вместе с Андреем Ивановичем по воле государя. Как время летит. Ведь когда Александр отправился в чужие края, Пименов только был принят в Академию. А теперь вот и он в Риме. И какой хороший скульптор! Это его работу «Юноша, играющий в бабки» приветствовал стихами сам Пушкин{52}.

Десять лет прошло с той поры, как Александр оставил Петербург, дом батюшки. Теперь уже и брат Сергей скоро окончит Академию… А картина, как заколдованная, ни с места.

Он вдруг почувствовал: кто-то на него смотрит, повернулся и увидел красивую даму с двумя девочками-подростками в пышных вечерних платьях. Та, что постарше, голубоглазая, белокурая, с жемчужной ниткой в волосах, удивленно разглядывала его. Встретив взгляд Александра, смутилась, отвернулась.

— Кто это? — спросил ом у подошедшего Иордана.

— И вы обратили внимание? Ее сиятельство графиня Апраксина с дочерьми. Правда, прекрасная группа?

Александру захотелось, чтобы эта беленькая девочка посмотрела на него еще раз. Он стал оглаживать бороду, снял свои синие очки. Но сейчас же позабыл и о девочке, и о бороде: в дверях мелькнул Гоголь. Александр поспешил к нему.

— Николай Васильевич! Я вас высматриваю. Мочи нет — совет нужен.

— А я намереваюсь удрать отсюда. Бежим вместе? — позвал Гоголь. — Просят читать «Ревизора», а сегодня читать — пустое дело. Публика легко настроена.

И опять были улицы, запруженные народом, опять звучали мандолины, веселые песни и смех, сыпались мучные шарики, цветы, искры фейерверка. Ряженые гасили друг у друга свечи, зажигали новые. Тут, в одном бесконечном хороводе, смешались юноши и старики, нищие и богачи.

— Все забыто ради праздника, — заметил Гоголь.

Войдя в студию, он дождался, когда Александр зажжет свечи, потом огляделся и сказал:

— Мы уже более трех лет знакомы, Александр Андреевич, а я всякий раз вхожу к вам с волнением{53}. Все в мире тлен и суета сует. Творчество вечно. Оно спасает человека от всех невзгод… Давно я у вас не был, виноватым чувствую себя. Подвинулась ли картина?

Свечи горели ярко, однако Александр не отодвинул драпировку, скрывавшую большую картину, как того ожидал Гоголь, а порылся в углу среди картонов и вынес этюд головы одноглазого старца.

— Кто это? — спросил Гоголь.

— Одна из фигур для первого плана картины — слуга богатого господина, вернее, не слуга, а раб, именно раб, для которого слова Иоанна Крестителя — счастье.

Гоголь взял картон, долго рассматривал этюд, держа его на вытянутой руке. Наконец, сказал:

— Мы все рабы… Быть рабом телесно — это, может, и не высшая мука. Знаю я вас преотлично, Александр Андреевич, потому скажу без обиняков: вы и без меня не удовлетворитесь этой фигурой. Не характерна она.

— В чем же не характерна?

— Вы изобразили больного, физически слабого старца. А ваше стремление — в образе раба соединить все черты рабства. Но здесь не прочтешь сути раба, не увидишь его попранного человеческого достоинства. А этот характер, батюшка, должен явить высокое достоинство человека. Попранный — это мой капитан Копейкин…

— Так, так, — закивал, соглашаясь, Александр.

— А картину все-таки покажите, — попросил Гоголь.

Он долго ее рассматривал, перенося свечу от фигуры к фигуре.

— Я скоро уезжаю, — сказал он, — повезу в Россию первый том «Мертвых душ». У меня там будет немало хлопот. Побуду у вас, на прощанье нагляжусь…

Потом он поставил свечу, улыбнулся:

— Я, батюшка, лелею мечту: может быть, нам с вами еще доведется увидеть преображенного человека, который станет жить для общества, будет вносить свою лепту в дело нравственного переворота. А ваша, батюшка, лепта — вот, — Гоголь кивнул на картину и вздохнул: — Знаю, вы хлопочете о преображении государя… Будем же на это надеяться, — говоря это, Гоголь прищурился, и нельзя было понять, всерьез он говорит или нет.

Александр проводил Гоголя до площади. Там некоторое время они слушали музыку карнавала, потом расстались.

Уже засыпая, Александр вдруг вспомнил девочку Апраксину, ощутил на себе ее взгляд. «Какая прелестная девочка!» — подумал он.

4