Лепта

Разговор прервался. Оно и к месту. Главное-то сказано. Главное сказано… Александр Андреевич и потом, за обедом у Герцена, повторял про себя: «В котле событий работать, в котле событий…» — он в эту минуту чувствовал себя способным работать в таком котле, чувствовал необходимость ехать в Россию.

Обед был шумный. Герцен жил славно, много у него было друзей, были маленькие и большие дети. Александр Андреевич любовался им: это прекрасно, что в крайнюю минуту есть кому открыть сердце. Сидел Александр Андреевич за обедом рядом с Саффи. И им он любовался. Беды не сломили итальянца, он верит в победу. Александр Андреевич пожал Саффи руку, пошутил:

— Неужели забыли, мы с вами вместе ехали в Неаполь…

Потом он вспомнил, что в Неаполь ездил к Машеньке, и вздохнул: Машенька не забывалась никогда. Пусть она будет счастлива…

Часть пятая АППИЕВА ДОРОГА

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Непривычный звук: стук колес на стыках рельсов… Некогда ездил Александр Андреевич в Петергоф на извозчике, а теперь едет по вновь построенной железной дороге. За окном мелькают станционные постройки, полосатые шлагбаумы, усадьбы и дачи петербургских чиновников. Александр Андреевич, откинувшись на сиденье, поглядывает в окно, отдыхает от беготни и суеты петербургской. Слава богу, картина наконец установлена в Эрмитаже, он едет в Петергоф, в Сергиевку, пригласить президента Академии художеств ее высочество великую княгиню Марию Николаевну{89} на открытие выставки.

Как он устал за эти дни! Никогда не было у него такой суеты, таких тяжелых дней. Прав Сережа: нынче в Петербург путешествовать просто, выправил билет и поезжай. До Штеттина поездом, от Штеттина до Петербурга пароходом. Только просто это тому, кто один едет. А если с картиной, свернутой в огромную трубу, которая не помещается на железнодорожной платформе, то вовсе не просто.

Пока отыскались две платформы, на которые можно погрузить картину, пока прицепили платформы к нужному поезду, пока таможные чиновники протоколы свои составили, сколько лет жизни отнято.

А на пароходе меньше ли тревоги? Где устроишь картину, если она не входит в трюм? На палубе у борта ее захлестнет волной, оттащить некуда — рядом горячая труба пароходной машины.

От волнения, из-за страха погубить картину в Штеттине перед самой посадкой на пароход у Александра Андреевича случился приступ неизвестной болезни: кровь носом пошла. Почти час шла. Не думая, что это опасно для жизни, он порывался подняться, беспокоился, как бы не отстать от парохода.

Однако пришлось отстать. Из Штеттина его отвезли в Берлин к доктору Сергею Петровичу Боткину, у которого он пролежал несколько дней, слабый, слабый. А мысли были в Штеттине. Что с картиной сталось? Не погибла бы.

Сергей Петрович не советовал ехать в Петербург: тому, кто так долго жил в Италии, климат Петербурга, несомненно, вреден. Но как же не ехать? Надо во что бы то ни стало ехать.

Едва силы вернулись, отправился Александр Андреевич в Штеттин и нашел картину в багажной конторе, неотправленную. Он стал хлопотать о ее погрузке, пошел к одному чиновнику, к другому, третьему. Кружилась голова, была слабость в ногах, вялость во всем теле. Все время хотелось спать и спать. А надо было снова и снова идти к чиновникам.

Наконец, картину погрузили, положили — так и знал — на палубе у горячей трубы. Пока отодвигал ее, пока хлопотал о брезенте, чтобы прикрыть картину, — глядь, а пароход уж в открытом море.

Только в море почувствовал себя лучше, в память пришел, ощутил реальность происходящего, удивился: неужели в Россию возвращаюсь? За бортом плескалось море — перламутровое, ласковое. Дул теплый ветерок. «Боже милостивый, я еду в Петербург. Ведь там может быть Машенька!» Александр Андреевич не предполагал, что одна только мысль о том, что он может увидеть в Петербурге Машеньку, так его взволнует.

Как жаль, что он болен. Теперь, когда путь найден, теперь нельзя поддаваться болезни. Ему многое нужно успеть, многое сделать. Если бы была возможность, он сегодня же сидел бы в студии и работал новую картину.

Александр Андреевич сошел по трапу на петербургскую землю с этим желанием: не поддаваться болезни, а поскорее избавиться от картины и приступить к работе, которая была теперь для него главной…

С этим чувством он вошел в петербургскую жизнь, в петербургские заботы, хлопоты и беготню. Да, чтобы дело двинулось, нужно хлопотать и хлопотать. Надо найти зал для выставки, раму заказать, пяльцы, отыскать опытных мастеров холст натянуть на подрамник, надо так сделать, чтобы государь увидел картину, ведь все теперь зависит от него.

Пришлось ездить и ездить, ходить и ходить к чиновникам и вельможам, в чьих руках была власть — к ректору Академии Федору Антоновичу Бруни, к министру двора графу Владимиру Федоровичу Адлербергу, к гофмаршалам, к великим князьям и княгиням. Некстати лето выпало жаркое, непривычное для Петербурга. Все царствующее семейство обитало в загородных дворцах, а чиновный люд на дачах. Это усложняло хлопоты, хотя теперь и открылось железнодорожное движение в Павловск и Петергоф.