Лепта

Придворная дама, это была юная княжна Долгорукова, которой увлекся в последнее время государь, о чем знали все, но только не Александр Андреевич, спросила своим мелодичным голосом:

— Господин Иванов, не та ли это картина, которую вы писали двадцать лет?

— Да, я долго работал над ней, — несколько сухо отвечал Александр Андреевич.

— Что же она выражает?

Вопрос княжны даже Адлерберга смутил. Он приглушенно закашлялся. Александр Андреевич взглянул на него, по его виду понял: надо отвечать княжне.

— Милостивая государыня, я взял никем еще из художников не испробованный библейский сюжет, именно ту минуту, когда Иоанн Креститель пророчествует народу о появлении Иисуса Христа…

Он указал на фигуру Иоанна, на Христа, рассказал с подробностями, какие счел уместными, обо всех фигурах.

— Все-таки двадцать лет — это очень большой срок, — сказала княжна. — Очень!

Александр Андреевич посмотрел на нее с удивлением, но промолчал.

— Милый Иванов, — вдруг заговорила Мария Николаевна, — а ведь вы большой плут. Ваш раб — копия с античной скульптуры «Точильщика»…

Это были первые слова Марии Николаевны о картине. Александр Андреевич нашелся:

— Ваше высочество, я учился у древних мастеров. Мне казалось, я имел право, осмыслив школу, с благодарностью принять их достижения…

В голосе его, помимо воли, прозвучало недоумение ее вопросом и обида. Мария Николаевна уловила этот оттенок.

— Не обижайтесь, дорогой Иванов, я вас не хотела обидеть. Школа древних достойна того, чтобы брать из нее лучшее. Удосужьтесь посетить как-нибудь мою городскую церковь. Князь Гагарин расписал ее в древнерусско-византийском стиле. К Древней Руси, к Византии следует теперь обратить внимание нашим художникам.

Александр Андреевич не ожидал такого направления разговора, вдруг загорячился:

— Росписи князя Гагарина я не видел, верю вам, ваше высочество, он мог выполнить их прекрасно. Но обращение к Древней Руси, к Византии — не странно ли в нашу эпоху? Оно невозможно-с. Византия и Древняя Русь не имели тех идей, которыми живет наше время… — Александр Андреевич чувствовал по лицу Марии Николаевны, что ей не нравится то, что он говорит, но мысль свою довел до конца: — Наша беда, что мы не умеем вырваться из-под влияния шедевров прошлого-с, не можем найти своего пути для выражения наших идей. Поэтому взоры наши обратить бы не на Византию, а в будущее…

Он умолк на этом, удивляясь своей горячности, тому, что стал спорить.

— Какие идеи? Какое будущее? Что за вздор?! — жестко и с досадой воскликнула Мария Николаевна. Она удивленно приподняла брови, еще больше выкатила гневные глаза, щеки ее заалели.

Граф Строганов, безмолвно и неподвижно стоявший за спиной ее высочества, быстро подошел к Александру Андреевичу, взял под руку и повел от дивана, говоря на ходу:

— Что это вам, господин Иванов, вздумалось спорить с ее высочеством?

Подошел Пименов.

— Александр Андреевич, вы что это, право?

Александр Андреевич беспомощно посмотрел на графа и Пименова: если бы знал, что разгневает великую княгиню, рта бы не раскрыл.

Адлерберг между тем нашел успокоительные слова для Марии Николаевны: она простит выходку одичавшему в своем римском заточении художнику.

— Надеюсь, граф, вы понимаете, что я не придаю его словам никакого значения, — сказала Мария Николаевна, успокаиваясь, — хотя… хотя он сильно упал в моих глазах. Если бы не этот пророк с выразительным взглядом, — она кивнула на фигуру Иоанна Крестителя, — в котором обнаружен талант художника… Впрочем, граф, нам вот о чем следует подумать. Вам, министру двора, так или иначе придется касаться этого дела. Государь, будучи в Риме, видел эту картину начатой и оставил ее за собой. Теперь художник не может продать картину кому бы то ни было. Судьбу ее должны решить мы: государь, я, вы…

— Решить несложно, ваше величество, — отозвался Адлерберг, — но надо бы подождать, что скажет публика, каково составится мнение у критики, совета Академии…

— Согласна с вами, граф, очень разумно. — Мария Николаевна поднялась с дивана, подозвала движением веера Бруни, в то же время говоря Адлербергу: — Ведь он старик, он и болен, вряд ли что-нибудь сумеет еще написать.

Бруни подошел. Она улыбнулась ему:

— Граф Владимир Федорович и я полагаем, что картину должны осмотреть совет Академии, публика… Не следует ли для этой цели перенести ее в Академию?

Бруни понял княгиню.

— Ваше высочество, вы правы. Для публики лучше поместить картину в Академии. Вы сами, ваше высочество, откроете выставку в Академии?

— Боюсь, что я не смогу приехать из Сергиевки.

Бруни закивал часто: да, да, понятно. Мария Николаевна направилась к выходу.

Пименов не оставлял Александра Андреевича.

— Вам надобно извиниться перед ее высочеством. Не оставляйте этого проступка, — говорил он, тронутый убитым видом Александра Андреевича. — Так не говорят с великой княгиней. Я вам искренне советую… Для вашего будущего.

Александр Андреевич обратился к Марии Николаевне, которая в этот миг вновь подобно примадонне застыла в дверях:

— Ваше высочество, вы великодушны и добры. Простите мне мою горячность, — он опустил глаза.