Лепта

Если бы можно было запереться с картиной в мастерской хотя бы еще на год, пройти кистью еще раз все головы, уравновесить цвета и свет солнца! Тогда яснее стала бы мысль картины любому непосвященному и неподготовленному. Никому не понадобилось бы заглядывать в листок «Сына отечества»…

Опять эта статья вспомнилась. Но теперь, рядом с картиной, он подумал о ней спокойно. Ведь он трудился над полотном неустанно и честно. И разве не найдутся люди, которые оценят хотя бы его порыв указать им путь к счастью?

Он, наверное, забылся, потому что не услышал, как к нему подошли.

— Александр Андреевич! Вы спите?

Он открыл глаза. Перед ним в белом, залитом солнцем зале стоял Пименов, улыбающийся, пышноволосый, в новом фраке, с новеньким орденом в петлице за работы в Исаакиевском соборе.

— Мне сторож объявил, что вы спозаранок на выставке, дай, думаю, зайду, засвидетельствую свое почтение.

— Николай Степанович! Ночь у меня была беспокойная, чуть свет поднялся, — стал оправдываться Александр Андреевич и рассказал скульптору обо всем — о ночном приступе болезни, о решении ехать к ее высочеству Марии Николаевне, чтобы принять ее условия.

— Ой, не торопитесь, Александр Андреевич, ведь это себя обокрасть.

— Не могу терзаться больше в безделии. Пока двор составит свое мнение, я богу душу отдам.

Пименов вздохнул:

— Картина ваша не поразила двор, как «Последний день Помпеи». Отсюда и нерешительность.

— Вы правы, у нас так. Всему надо выставить нумер. Брюллов — первый, а кто второй? Бруни или я, может быть? Бруни боится, что я с ним буду соперничать за первое место. Ко мне на выставку приходят больше из любопытства, узнать: не подвинул ли я Карла Павловича или Бруни с их первых мест? Не подвинул. А стало быть, разочарование. А разве мы не можем быть без нумеров? Каждый сам по себе?

— А тут еще «Сын отечества», — Пименов покачал головой. — Попомните, Александр Андреевич, я отвечу им на их гнусную статью. Это хуже всего, когда невежды берутся судить искусство!

— Пусть их, Николай Степанович, от нас не убудет. Сегодня кончу дело и буду свободен и от мнений, и от статей.

— Не ездить бы вам нынче, Александр Андреевич. Вид у вас нездоровый.

— Надо!

Они простились у выхода с выставки. Александр Андреевич от дверей посмотрел на картину, вновь подумал: вот ведь что происходит, он расстается с нею, расстается навсегда.

Кончился его римантизм…

2

Александру Андреевичу повезло. Едва вышел из Академии, его окликнул, поспешно поклонившись, извозчик, рыжий, тщедушный мужичонка в поярковой мятой шляпе, перетянутой потрескавшимся ремешком, и в синем древнем армяке с бляхой в воротнике.

— Куда изволите, барин?

— К Петергофской станции. Только не спеши, братец, — попросил Александр Андреевич. Петербургские мостовые выматывали из него душу.

Александр Андреевич вдруг узнал извозчика. С ним он недавно ездил на Смоленское кладбище. Тогда он обошел все кладбище, а так и не отыскал могилы родителей. Надо бы племянницу Екатерину Андреевну спросить, она-то знает где. Жаль, нет минуты съездить к ней.

Поехали. Нехотя поглядывал Александр Андреевич по сторонам — на Исаакиевский собор, показывающийся слева в промежутках между домами, на вереницу бочек водовозов, на идущих по обочине разносчиков с лотками зелени или большими лоханями, в которых плескалась рыба.

Неожиданно выкатилась навстречу карета, запряженная четверкой цугом. На передней лошади восседал форейтор и покрикивал бойко:

— Берегись!

В окне кареты на миг показалось лицо молодой дамы. Александр Андреевич оторопел. Ведь это Машенька! Она! Или нет?.. Роскошная карета, оттеснив извозчичью пролетку на обочину, проехала. Не догнать, даже если бы уверен был, что там Машенька.

Некоторое время он все оглядывался, потом успокоился, равнодушно и опять нехотя посматривал на пестрые уличные вывески Никольской — цирюльня с обязательной банкой с пиявками, славянская вязь и калач на трактире, крупно выведенные немецкие фамилии зубных врачей. По своей привычке отмечал он в памяти, как были одеты идущие по обочине люди простого звания — женщины в темных салопах, в платках поверх повойника, в юбках из синей крашенины; мужики — бородатые большей частью, в картузах или шляпах, в армяках, потрепанных кафтанах, изредка с претензией на моду — с воротником и отворотами, обшитыми цветным сукном. Что говорить, дома, как и до отъезда в Италию, все по-прежнему. Хотя прошло почти тридцать лет, хотя написана его картина.

Чем ближе подъезжали к Никольскому морскому собору, тем многолюднее становилось на дороге. Вот и собор, бело-голубой красавец. Извозчик перекрестился на колокольню. Александр Андреевич тоже. У собора встретились нищие, грязь да рвань, хуже, видно, уж не бывает. Александр Андреевич, обычно считавший каждую копейку, не удержался, достал деньги, положил в протянутую шапку мальчишки-поводыря. Мальчишка тонко и гнусаво запел в благодарность:

— Спаси Христос, да будет на вас его святое благоволение, да продлятся дни ваши…