Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Новый, 1840 год, Лермонтов вначале встретил у Карамзиных, где хотел увидеться со Щербатовой, но она не приехала. Затем вместе с Вяземским перебрался к Одоевским (Федор Сергеевич приходился двоюродным братом Александру Ивановичу, декабристу, умершему на Кавказе), у них традиционно собиралась пишущая братия — журналисты и писатели: пили пунш и перемывали косточки светским львам и львицам. Федор Сергеевич сообщил Михаилу, что сегодня вечером он собирается на прием во французское посольство и уж там-то Щербатова будет наверняка.

— Да, но ведь я к французам не приглашен, — отозвался новоиспеченный поручик.

— Это дело решаемое, — уверенно ответил Вяземский. — Я сейчас напишу барону де Баранту, и тебя пригласят.

— Сомневаюсь. Он наверняка знает о моих скверных отношениях с его сыном Эрнестом.

— Ничего. Своего сына барон считает пустым мальчишкой и вертопрахом и не станет прислушиваться к его мнению. А тебя знает и не раз выражал восхищение твоей поэзией.

— Хорошо, попытаться можно.

И действительно: не успел поэт заявиться под утро к себе домой, как Андрей Иванович подал ему конверт с напечатанным на нем гербом Франции. Господин посол имел честь пригласить поручика Лермонтова на торжественный прием по случаю наступления Нового года. Михаил вздохнул.

— Эх, не избежать мне стычки с этим фалалеем. Впрочем, может быть, под боком у папочки он будет вести себя поскромнее.

У поэта слипались глаза, и, велев слуге разбудить его после полудня, а за это время привести в порядок парадный мундир, завалился спать.

Добираться до здания, где располагалось французское посольство (Миллионная улица, 25), было недалеко — по Большой Морской в сторону Марсова поля. У парадного подъезда сменяли друг друга позолоченные сани: высшая знать удостаивала вниманием представителей великой державы; многие покупали виллы в Ницце и Каннах. Не имея богатых саней для выезда, Лермонтов приехал на скромных со своим кучером, но оставил их раньше на квартал, чтобы не позориться, и пошел пешком. Предъявил приглашение, и его впустили. Скинул шинель и фуражку, постоял, пока лакей веничком сметал снег с сапог, дал ему на чай. По широкой лестнице, устланной ковром, не спеша поднялся в зеркальную залу. Народу было видимо-невидимо. Музыканты играли, сидя на балкончике, но никто не танцевал — это был прием, а не бал. Подавали шампанское, канапе на шпажках, фрукты и мороженое. Михаил прошелся по зале взад-вперед, затем по кругу, но Щербатовой не увидел. Он направился в диванную, где курили мужчины. Сразу столкнулся с Эрнестом де Барантом. Француз очень удивился.

— Как, вы тоже здесь?

— Коли вы верите своим глазам, сударь.

— Понимаю: отец восхищается вашей поэзией. Я не столь силен в русском языке и оценить ее по достоинству не могу. Но скажите, правда ли, что в стихотворении на смерть Пушкина вы уничижительно отзываетесь о французской нации?

— Ничего подобного. С чего вы взяли?

— Мне перевели. Вроде бы французы, по-вашему, совершенно не понимают русской культуры и убили русского гения.

— Вам перевели извращенно. Эти слова у меня относятся только к одному человеку — Дантесу. Именно он не знал, на что руку поднимал.

— Если так, то другое дело. Впрочем, согласитесь, Дантеса тоже можно понять. Предположим, вы живете в Париже, служите в русской миссии. И влюбляетесь в жену какого-нибудь француза. Он вас вызывает стреляться. Вы его убиваете. А потом выясняется, что убитый — гений Франции. Но для вас он просто соперник в жизни и на дуэли. Или я не прав?

Михаил усмехнулся.

— Просто вы рассуждаете как француз, а я как русский.

Эрнест продолжил:

— Или, скажем, мадам Щербатова. И вы, и я в нее влюблены. Чтобы разрешить этот спор, мы стреляемся. Я вас убиваю. Должен ли я думать, что вы тоже русский гений и поэтому вне законов чести?

Лермонтов перестал улыбаться и ответил хмуро:

— Я не гений и не выше законов чести. Так что если между нами случится ссора, а потом дуэль, можете стрелять не задумываясь. Как и я в вас. А уж там посмотрим, кто кого убьет.

Не покурив, Михаил коротко кивнул и покинул диванную комнату.

Без Щербатовой ему было скучно. Даже встреча с Вяземским не развеселила. Петр Андреевич, сидя в кресле, чистил серебряным ножичком яблоко. С некоторым самодовольством произнес:

— Ну, вот видите, шер ами, вас пригласили по моей просьбе, как я и обещал.

— К сожалению, Марии Алексеевны здесь нет.

— А, сие уж не в моей власти, голубчик. Да и на что сдалась вам эта хохлушка? Красива, не спорю, образованна и умна — несомненно, но уж очень молода и потому легкомысленна. Этим напоминает Наталью Николаевну Гончарову в юности. Получала удовольствие от любезностей светских хлыщей, плохо понимая, чем опасен свет. Это же клоака! Вот и получилось то, что получилось, обвинили бедняжку в супружеской неверности, высмеяли Пушкина. Гений защищался, как простой смертный. И погиб во цвете лет. Вы повторяете эти глупости. Слава богу, что Щербатова — не ваша жена. А не то назрела бы новая дуэль — ваша и Эрнеста.

— Может, и назреет еще, — зло бросил Лермонтов.

Вяземский едва не выронил яблоко.