Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Говорили о новостях Петербурга, о знакомых актрисах, о балах, о конфузе, происшедшем на балу Воронцовой-Дашковой. Монго жевал телятину и качал неодобрительно головой.

— Надо же так опростоволоситься! Дернуло тебя заявиться в свет при твоем положении.

— Видишь, значит, дернуло. Должен был увидеться с одним человеком.

— Эмилия в Петербурге?

— Догадался, черт.

— Мудрено-то не догадаться. Что, амуры вспыхнули с новой силой?

— Да какое там! Все никак не встретимся. Может быть, сегодня у Карамзиных.

— У Карамзиных можно: августейшие особы — не любители литературных салонов.

— Ты туда со мной?

— Нет, избави бог: там у вас такая скучища. Это не по мне. Если не набьюсь в гости к Сашеньке, то пойду по рукам актрисок.

— Ну, конечно, Монго в своем репертуаре.

Друг, зажмурившись, сладко потянулся.

— А то! Отпуск надо провести с пользой. Ты когда назад?

Лермонтов вздохнул.

— Если в срок, то четырнадцатого марта.

— Потяни немного, и поедем вместе.

— «Потяни» — скажешь тоже. Лишь бы раньше не выгнали.

— Медицинское заключение никогда получить нелишне. Ломота в суставах, то да се.

— Я подумаю.

Вечером он поехал к Карамзиным. Эмилия сидела с чашечкой чая и о чем-то беседовала с хозяйкой, матерью семейства, Екатериной Андреевной. Обе обернулись навстречу Михаилу, и Карамзина сказала:

— О, какие гости! Милости прошу. Потолкуйте здесь, а потом отправимся ужинать. — Встала, уступая поручику место. Он, склонившись, поцеловал ей руку, а она шепнула: — Действуйте смелее. И полу́чите счастье всей своей жизни.

У него в груди сладко екнуло сердце.

Он сел на пуфик рядом с Милли. И проговорил для начала:

— Никаких распоряжений насчет меня пока не вышло. Видимо, отпуск не отменят, но отставки мне не видать как своих ушей. И поближе, в Россию, переведут вряд ли.

— Очень жаль, — проронила Мусина-Пушкина.

— Жаль, конечно, но не фатально. Я еще вернусь в Петербург. И надеюсь, что навсегда. Вы меня дождетесь?

Милли подняла брови.

— То есть как «дождусь»? Вы о чем?

— Не уедете за границу? Не решите со мной порвать?

Она покусала губки.

— Не решу, пожалуй… За границу же, возможно, поеду — по одной серьезной причине.

— К дочке?

— Да.

— Расскажите о Машеньке.

Милли с удовольствием улыбнулась.

— Что рассказывать? Очень, очень славная девочка. И необычайно серьезная.

— Вот как?

— Подойдешь, бывало, к кроватке, чтобы посмотреть, хорошо ли спит, а она не спит. Молча лежит с открытыми глазками. Вроде думает о чем-то. Ни с одним из моих сыновей не было такого.

— А еще, еще?

— Кушает неважно. Иногда животик болит. Мы давали ей укропную воду, и она тогда не плакала.

— Закажите ее портрет. И пришлите мне. Я его вставлю в медальон и носить стану на груди. Вместе с ладанкой.

— Закажу непременно.

Появилась Софья Николаевна и произнесла приглашающе:

— Господа, просим всех в столовую.

Лермонтов сидел за столом рядом с Мусиной-Пушкиной, а Аврора — с Андреем Николаевичем. После ужина почитали стихи, дамы помузицировали, а в конце вечера Михаил и Андрей проводили сестер к их экипажу. Целовали им ручки. Приглашали приехать еще — завтра, послезавтра… Сестры обещали.

Поднимаясь по лестнице, Михаил сказал:

— Ты счастливее меня, оттого что Аврора теперь свободна и ничто не мешает вам соединиться.

Карамзин усмехнулся.

— Да, ничто. Но имеется некто, кто невольно мешает.

— Кто? Додо?

— Совершенно верно. Ты ведь знаешь, что ее младшая дочка — от меня?

— Знаю, но Додо замужем и не собирается разводиться.

— Да, а совесть? Как я буду смотреть ей в глаза, ежели женюсь на Авроре?

— Да она будет только рада, если ты обретешь семью.

— Сомневаюсь.

— Я уверен в этом.

— А Эмилия со своим расстанется?

— Мы не говорили об этом теперь. Раньше не хотела, а сейчас не знаю.

— Мы с тобой в любви несчастливы оба, — резюмировал Карамзин.

Но поэт не согласился.

— У тебя есть все-таки надежда на Аврору. У меня же надежды не имеется вовсе.

— Ну, не говори: а Щербатова?

— Разве что Щербатова.

Попрощавшись с хозяевами, сумрачный и печальный, он поехал к бабушке.

Глава третья

1

Лермонтова разбудили в семь утра. Он сначала не понял, что случилось, и смотрел на Андрея Ивановича невидящими глазами. А слуга втолковывал:

— Михаил Юрьевич, барин, к вам господин военный из штаба.

— Из какого штаба?

— Не могу знать. Говорят, с пакетом.

Натянув на себя брюки и шлафрок, вышел из своей комнаты. И увидел порученца Главного штаба — тот служил у дежурного генерала Клейнмихеля. Козырнув, передал письмо в конверте и сказал своими словами:

— Так что вам предписано в сорок восемь часов покинуть Петербург. Ибо срок отпуска давно вышел.

— У меня медицинское заключение о заболевании.

— Вы лечение продолжите на Кавказе.

— Ожидаю высочайшего распоряжения о моей судьбе.

— Вот оно и есть, в сем конверте.

— Я подам жалобу. Это произвол.

Офицер усмехнулся.

— Если только Господу Богу… — И добавил, смягчившись: — Говорю по-свойски: лучше поезжайте. Если хлопоты всех ваших друзей не окажутся напрасными — вас вернут с дороги. А теперь нельзя не послушаться, надо ехать.

Михаил тяжело вздохнул.

— Понимаю. И благодарю за совет.

— Я от чистого сердца, правда.