Лермонтов и христианство

Свидетельством тому является написанное кровью сердца стихотворение «1-е января», беспощадное к себе, к своей эпохе и к так и не реализовавшему свой потенциал человеку. Рождённое не столько откровением разочарованного духа, сколько универсально страдающей душой, это произведение может послужить ключом ко всему творчеству поэта.

Во время короткого своего пребывания в Петербурге Лермонтов, нарушив негласное табу, под новый 1840 г. посетил бал Дворянского собрания. Надо знать, что в высшем свете считалось крайне дерзким и неприличным, если опальный офицер, отбывающий наказание, смеет явиться на бал, на котором присутствовали члены императорской фамилии. Лермонтов знал это. И пришёл. Возможно, он надеялся хоть в чём-то ошибиться относительно общества или поправить что-то в своём восприятии его. Итак, Лермонтов вновь оказался среди людей, в ритме мазурки привечающих паркетный блеск и каноны «приличных» манер, но никогда не прощающих тех, кто не следует тому же. Окружённый давно знакомой ему «пёстрою толпою», «забывший приличия» поэт очутился среди множества картонных ликов и стёртых лиц, мало чем отличающихся от масок. Рассеянно поглядывая на толпу и не особенно надеясь распознать в ней лица, он находит вокруг себя лишь «приличьем стянутые маски», среди которых, надо сказать, в то время был очень моден.

Втянутый в вихрь бала, Лермонтов вовсе не желал ненароком сбить какую-нибудь из них. (Доп. VIII) В эти минуты внутренне отдаляясь от сияющих танцоров, он старается не попадать в потоки знакомых ему с отрочества «холодных волн».

Быть может, холод последних в эти минуты отнёс поэта далеко от «масок» и от Дворянского собрания – и он узнаёт себя в местах своего детства:

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, – памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребёнком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;

Зелёной сетью трав подёрнут спящий пруд,

А за прудом село дымится – и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею тёмную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и жёлтые листы
Шумят под робкими шагами…

Поэт чрезвычайно живо воплощает свою «мечту» в реалии, в той или иной мере знакомые каждому человеку. Однако истинные её формы выходят далеко за пределы барского дома и сада, с разрушенной теплицей. Не в состоянии ни оживить дрёмы своей души, ни пребывать в них так долго, как того хотелось, поэт любит своё создание, ибо лишь оно одно связывает его с истинной реальностью, полной «лазурного огня». В это время Лермонтова посещают мысли, ассоциации и настроения, никак не совместимые с окружающими его людьми:

И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней

, я плачу и люблю,Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За речкой первое сиянье.

Так царства дивного

всесильный господин —Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветёт на влажной их пустыне.

Ясно, что чудесное видение не может длиться слишком долго среди толкотни «масок». Чья-то игривая шаль или гусарский «локоть», очевидно, вызывает поэта из оцепенения:

Когда ж, опомнившись, обман

я узнаю,И шум толпы людской спугнёт мечту мою,
На праздник незваную гостью,
О, как мне хочется смутить весёлость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

Заметим, что «горечь» Лермонтов ставит впереди «злости». И отнюдь не только из ритмического удобства. Ибо горечь его есть сожаление, причём – глубинного характера! То г о, который превышает всякое личное отношение. Поэту горько не только от «сегодняшнего» его окружения, но оттого, что ничего не меняется!.. Мечтами и чаяниями существуя в своём времени, но принадлежа «всему», поэт негодует на всевечную неисправимость человека, в данном случае заявленную в обществе, считающемся высшим.