Лермонтов и христианство

Здесь «добро» непременно хочет быть заметным – узнанным, увиденным, услышанным и задействованным. Степень пользы в ходе ожидаемых (и даже требуемых!) перемен не признаётся существенным, потому что она (польза) «очевидна». Забота о будущем также не проглядывается в этих требованиях, что вызвано неведением объективных обстоятельств настоящего, всегда существующего между прошлым и будущим. И неведение это глубокое, потому что в нём нет понимания прошлого и видения будущего.

В этой сумме неведений активная деятельность самоценна как таковая, то есть за незнанием предопределённого безотносительно к ожидаемому результату; в напоре «доброты» отсутствует понимание связей сущего, а потому нет и осознавания собственно добра… И всё же «небо», вняв ропоту, как будто сжалилось над гордыми пальмами:

И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шёл колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

В каскаде метафор на глазах читателя рождаются удивительно живые и яркие «по краскам» сцены, напоминающие «африканскую кисть» Эжена Делакруа и искромётные рисунки самого Лермонтова. В живописных «видах», созданных как будто бы игрою сиюминутного воображения, гений поэта и художника сливаются воедино. Впоследствии, пожалуй, лишь кисть великого Врубеля сумеет так же «жарко» выразить изящество и богатство восточного колорита. Здесь же, в «цвете» слова, почти физически ощущается не меняющееся с веками бытие кочевников, подчёркиваемое неспешным ходом каравана, в котором бьёт ключом своя жизнь:

Мотаясь, висели меж твёрдых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И чёрные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил молодого коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, поражённый стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;

И с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копьё на скаку.
Вот к пальмам подходит шумя караван:
В тени их весёлый раскинулся стан,
Кувшины звуча налилися водою,
И гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студёный ручей.

До сих пор всё идёт хорошо… Польза, о которой мечтали пальмы, налицо: желание добра соединилось с приятием его. Но именно здесь «пружина» сюжета начинает разжиматься, в «кольцах» своих являя диалектику нарушенного бытия: гордыня – как во зле, так и в делании добра – не приводит ни к чему путному. Вне тока духовной эволюции могут возникать лишь насильственно слагающиеся обстоятельства, которые и создают всякого рода «противоположности». Складывающиеся калейдоскопически, они открывают другую сторону реальности. В по-новому или вчуже слагающихся условиях они являются той жестокой реальностью, которая уничтожает саму жизнь… Причём жестокость этих «новых» реалий вовсе не обязательно вытекает из существующих (политических или социальных) противоречий.

Всё гораздо проще: человек, живущий бездуховной жизнью, никогда не будет ценить то, что выходит за пределы его потребительских интересов. Здесь, в «факте» конфликта «пальм», по сути, зашифрована вся человеческая история, которая на протяжении тысячелетий являет собой непрекращающуюся жестокость, эксплуатацию, предательство и вражду, замешанные на крови, духовном ханжестве и светском лицемерии… Фактически перед нами предстаёт история «человеческого» отношения к жизни через… неприятие и даже отрицание её: