Лермонтов и христианство

В этот момент в объятом горем старике просыпается душа, и он постигает сущность свершившегося. Из глубины сердца исходит обновление души его и сознания; в какие-то мгновения он становится старцем, а в духовных реалиях – отшельником. Безрасчётная искренность его полна раскаяния. «Бывший» старик (т. е. бывший им до наступившего духовного возрождения) казнит прежнее своё нерадение, пеняя на слепой, соблазнивший его сон, который и есть сон души, сознания и разума.

Новый – внутренний человек в преображающемся на глазах «старике» понимает заслуженность кары. Совокупность новых качеств и обусловливает его глубокое внутреннее преображение. Пароксизм отчаяния – в своей сути глубоко смиренного – через новые реалии пробуждает в старике нового человека, и Всеблагой вознаграждает его прежним обличьем:

…И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе

оживилось;Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись, и рёв издают;
И чувствует путник и силу и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь.

Так заканчивается у Пушкина «Подражание Корану».

Реминисценцию из Пушкина Лермонтов превратил в эпическое сказание. Несколько смещая акценты, поэт говорит о неприемлемости ещё и гордой доброты – той, которая настаивает на себе. В этом месте он полностью солидарен со своим великим современником, заявившим: «Щедрота полная (но не скупая, завистливая или самодовлеющая) угодна небесам».

Вместе с тем в «Трёх пальмах» Лермонтова нет чуда, счастливо венчающего пушкинское «Подражание…». Нет там ни ослов, ни ослиц. Вместо них – верблюды, мерным ходом своим располагающие воображение к ощущению нескончаемых пустынь, зноя и обжигающего жара песков.

«Восточное сказание» Лермонтов начинает описанием степного оазиса – своеобразного маленького Эдема аравийских пустынь. В первой же строке стихотворения слышится не только шелест раскалённого песка, но стелящийся по нему ветер, который, наталкиваясь на «стволы» из твёрдых согласных, останавливает внимание читателя на излучине непосредственного действа:

В песчаных степях аравийской земли
Три гордые

пальмы высоко росли,Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый под сенью зелёных листов,
От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студёной
Ещё не склонялся под кущей зелёной.
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.

Завязка поэмы строится на том, что, размеренная, не знающая перемен жизнь не воспринимается уже благом. Бытие «пальм» спроецировано от общества, протекает вяло, бездеятельно и – применительно к теме – безличностно. В токе времени перестаёт цениться и даже ощущаться привычный ход вещей, а установленный порядок не воспринимается уже таковым. На этом фоне жажда деятельности понимается буквально – в активном и подчас бездумном участии в бытии, иной раз сопряжённом с трагическими и невосполнимыми переменами его.

И стали три пальмы на Бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы

в пустыне росли и цвели мы,Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..Не прав твой, о небо, святой приговор!»