Лермонтов. Исследования и находки

Зимой на замерзшем пруду устраивались кулачные потехи: молодые ребята — дворня и деревенские — сходились стенка на стенку. Под троицу дворовые девушки отправлялись в лес ломать молодые березки, плели венки, водили хороводы. И Миша Лермонтов с ними. У народа учился он чистой русской речи. Надо ли удивляться тому, что именно он написал потом единственную в своем роде «Песню про царя Ивана Васильевича…», колорит которой, по словам Белинского, «весь в русско-народном языке»?[1030]

Вокруг дома — аллеи старинного сада, за садом — спящий пруд, затянутый сетью трав, а напротив усадьбы — в два ряда дымные, черные избы и белая церковь — село Тарханы. Живут в этом селе крепостные Арсеньевой, многие из них недавно возвратились из заграничного похода, рассказывают, как били Наполеона, как бежал без оглядки «непобедимый», иные помнят про день Бородина. А вернулись домой эти герои — и по-прежнему они бесправные, безответные рабы, товар, барская собственность. По-прежнему розги и кнут заменяют человеческие слова. То же и у соседей. И с малых лет стоят в глазах Лермонтова картины насилия и несправедливости, горького, унизительного рабства и безудержного произвола.

В детстве Лермонтов часто болел. Три раза бабушка возила его на Кавказ, в Горячеводск, как называли нынешний Пятигорск. Ездили на своих лошадях через всю Россию. Путешествие продолжалось недели три. Наконец на краю государства вставали Кавказские горы, парили в небе орлы и открывался суровый край войны. Переезды совершались не иначе, как под охраной пушки.

Из Горячеводска ездили на Терек, в Шелковое — имение Е. А. Хастатовой — бабушкиной сестры.

И на Тереке и в Горячеводске Лермонтов видел черкесов в лохматых шапках и в бурках, скачки джигитов, слышал горские легенды и песни. Все в этом крае было необыкновенно и ново — обычаи, нравы, характеры и горцев и русских: казаков, солдат, офицеров, на которых наложили свой отпечаток кавказская жизнь и законы долголетней войны. Жизнь, полная тревог, опасностей и лишений, рождала героев. Много было на Кавказе людей, неугодных правительству, недовольных порядками царской России. И Кавказ с ранних лет вошел в сознание Лермонтова как край свободы и чести, как родина благородных и возвышенных страстей. Вот почему, когда он начал писать стихи, то посвящал их Кавказу, как посвящают друзьям:

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный,
Как сына ты его благослови
И осени́ вершиной белоснежной.

Детство кончилось. Лермонтов поселился с бабушкой в Москве и поступил в университетский пансион. Это уже четырнадцатилетний подросток, одаренный, серьезный, хорошо подготовленный домашними учителями. Но гениальные способности еще не раскрылись в нем.

В пансионе преподавали лучшие профессора Московского университета. Большое внимание уделялось урокам литературы или, как тогда говорили, русской словесности. Раз в неделю происходили заседания пансионского «литературного общества», где обсуждались сочинения и переводы воспитанников. Пансион этот окончили многие юноши, принявшие потом участие в восстании 1825 года. И дух свободомыслия не угасает среди новых пансионеров. По рукам ходят тетрадки с запрещенными произведениями — «Думы» и «Войнаровский» Рылеева, «Деревня», «Кинжал», послание к Чаадаеву Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, поэма Полежаева «Сашка». Немало пансионеров втайне сочувствует декабристам, им известны подробности восстания, их волнуют высокие цели тайного общества.

Лермонтов поступил в пансион осенью 1828 года. Только два года прошло с того дня, как у внешних бастионов Петропавловской крепости в Петербурге были повешены руководители декабристского движения. Поэт Огарев, принадлежавший к тому же поколению, что и Лермонтов, писал спустя много лет:

Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов —
Могучих деятелей племя
И сеяло благое семя
На почву юную умов.
Везде шепталися; тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети с робостью во взгляде,
Звучащий стих, свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась…
Вот пять повешенных людей…
В нас сердце молча содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась —
И путь означен жизни всей.