Лермонтов. Тоска небывалой весны

Глебов'. «Поводом к дуэли были насмешки со стороны Лермонтова насчет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова, но, не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз, которых он не боится, требовал бы удовлетворения».

Васильчиков'. «В самый день ссоры, когда Майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек для него обидных, сей последний отвечал что он не вправе запретить ему говорить и смеяться, что, впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению. Вышеприведенные слова сего последнего как бы подстрекали к вызову».

Был допрошен Мартынов. На вопрос, какая причина была поводом к дуэли, ответил то же, что сказали Васильчиков и Глебов: сам он не хотел дуэли, но Лермонтов вынудил к ней – весь вечер у Верзилиных он насмехался над ним. Прибавил еще, что его выстрел в Лермонтова имел случайный характер: «Лермонтов, приостановясь на ходу, продолжал тихо в меня целить… Я вспылил – ни секундантами, ни дуэлью не шутят – и спустил курок».

Как Лермонтов общался с этим бесчестными людьми?! Прав Пушкин: гении простодушны и доверчивы. В 1845 году, когда Глебову уже ничего не угрожало, он признался Фридриху Боденштедту: «Мартынов счел себя задетым острым словцом любившего пошутить Лермонтова и вызвал его на дуэль. Все попытки добиться примирения были тщетны, и Лермонтов пал на дуэли от первой пули, посланной ему твердой рукой Мартынова, который ненавидел его люто».

Город разделился на две партии: одна защищала Мартынова, другая, оправдывала Лермонтова. Было слышно даже несколько таких озлобленных голосов против Мартынова, что, не будь он арестован, ему бы несдобровать.

«На другой день я видел Лермонтова в его квартире на столе, в белой рубахе. Комната была пуста, и в углу валялась его канаусовая малиновая рубаха с кровяными пятнами» (А. И. Арнольди).

«Я еще не знал о смерти его, когда встретился с товарищем сибирской ссылки, Вигелиным, который, обратившись ко мне, вдруг сказал: “Знаешь ли ты, что Лермонтов убит?” Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда, думаю, был менее поражен, чем на этот раз. “Когда? Кем?” – мог только воскликнуть. Мы оба с Вигелиным пошли к квартире покойника, и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головою к окну. Человек его обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе снимал портрет с него масляными красками. Дамы – знакомые и незнакомые – и весь любопытный люд стали тесниться в небольшой комнате, а первые являлись и украшали безжизненное тело поэта цветами… Полный грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на всех аллеях только и было разговоров, что о происшествии. Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как черные враны, почувствовали мертвое тело и нахлынули в мирный приют исцеления, чтобы узнать, отчего, почему, зачем, и потом доносить по команде, правдиво или ложно» (Н. И.Лорер).

Во дворе дома Чиляева стал собираться народ. Ходили смотреть на убитого – в основном из любопытства. Расспрашивали о причине дуэли. Никто ничего не знал наверняка. Заговорили о «ссоре двух офицеров из-за барышни». Называли то Эмилию, то Надежду Верзилиных, то Екатерину Выховец. Это хождение туда-сюда продолжалось до полуночи. Все говорили шепотом, точно боялись, чтобы слова их не раздались в воздухе и не разбудили бы поэта, спавшего уже непробудным сном. На бульваре и музыка два дня не играла.

«А мы дома снуем из угла в угол как потерянные. Только уж часов в одиннадцать ночи (16 июля. – Н.Б.) приехал к нам комендант Ильяшенков, сказал, что гроб уж он заказал, и велел нам завтра пойти священника попросить. Мы уж и сами об этом подумывали, потому что знали, что бабушка поэта очень богомольная и никогда бы не утешилась, если б ее внука похоронили не по церковным установлениям.

На другой день Столыпин и я отправились к священнику единственной в то время православной церковки в Пятигорске. Встретила нас попадья, сказала, что слышала о нашем несчастии, поплакала, но тут же прибавила, что батюшки нет и что вернётся он только к вечеру. Мы стали ее просить, целовали у нее ручки, чтобы уговорила она батюшку весь обряд совершить. Она нам обещала свое содействие, а мы, чтоб уж она не могла на попятный пойти, тут же ей и подарочек прислали: разных шелков тогдашних, их, покупая, о цене не спрашивали.