Лермонтов. Тоска небывалой весны

«Посылаем тебе брульон 8-й статьи; ты к нему можешь прибавить по своему разумению, но это сущность нашего ответа… Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали… Скажи, что мы тебя уговаривали с начала до конца, что ты не соглашался, говоря, что ты Лермонтова предупреждал тому три недели, чтоб тот не шутил на твой счет. Вследствие слов Лермонтова (см. вопрос 6): “Вместо пустых угроз и пр., которые были уже некоторым образом вызов, я на другой день требовал от него формального удовлетворения. Васильчиков и Глебов старались меня примирить с Лермонтовым; но я отвечал, что:

1) предупреждал Лермонтова не смеяться надо мною,

2) что слова Лермонтова уже были вызов” (особенно настаивай на эти слова Лермонтова, которые на самом деле тебя ставили в необходимость его вызвать, или лучше сказать были уже вызовом). Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими».

По настоянию Васильчикова Глебов предупреждал, чтобы Мартынов не признавался, что поехал к месту дуэли в дрожках с Васильчиковым, чтоб говорил, что поехал верхом. «Ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади – так и пишем. Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали. Придя на барьер, ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова».

Как ни вертелись Мартынов и секунданты, выгораживая себя, Унтилов им не верил. Почувствовав это, Мартынов решил признаться: «По условию дуэли, каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру. Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок».

Свои показания он переправил Васильчикову и Глебову. Друзья разозлились. «Признаться тебе, твое письмо несколько было нам неприятно. Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и во всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова и приписываем этот выстрел несчастному случаю, судьба так хотела, тем более, что ты в третий раз в жизни своей стрелял из пистолета; второй, когда у тебя пистолет рвало в руке, и этот третий, и совсем не потому, чтобы ты хотел пролить кровь, в доказательство чего приводим то, что ты сам не походил на себя, бросился к Лермонтову в ту секунду, как он упал, и простился с ним. Что же касается до правды, то мы отклоняемся только в отношении Трубецкого и Столыпина, которых имена не должны быть упомянуты ни в каком случае».

Мартынов, как все офицеры, стрелял отлично, но те, кто хотели его выгородить, говорили, что он не владел пистолетом, что «целясь однажды в забор, попал в корову, а во второй раз у него пистолет разорвало».

Оба свидетеля и Мартынов уверяли следственную комиссию в виновности Лермонтова: он привязывался к Мартынову с самого приезда в Пятигорск, 13 июля в доме Верзилиных весь вечер цеплялся к каждому слову Мартынова, и когда Мартынов его попросил прекратить, он ответил: «Ты не можешь мне запретить говорить про тебя то, что я хочу».

Допрошенные под присягой слуги Мартынова и Лермонтова в один голос утверждали, что никаких ссор или размолвок между Лермонтовым и Мартыновым не было, жили дружно, и даже в день дуэли никаких ссор не происходило.

Окружной суд обратился к Мартынову с вопросами: «Вами ли был размерен барьер или же секундантами и по вашему ли с Лермонтовым согласию было назначено это расстояние для выстрела? Чьи были пистолеты и заряды и сами ли вы заряжали оные или кто другой? Не заметили ли вы у пистолета Лермонтова осечки или он выжидал вами произведенного выстрела, и не было ли употреблено с вашей стороны или секундантов намерения к лишению жизни Лермонтова?»

Узнав об этих вопросах, Васильчиков перепугался: «Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучат. Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках. Проси коменданта, чтобы он передал твое письмо Траскину. Столыпин судился (после дуэли Лермонтова с Барантом. – Н. Б.) военным судом».

Мартынов ответил: «Узнай от Столыпина, как он это сделал? Комендант был у меня сегодня; очень мил, предлагал переменить тюрьму, продолжить лечение и впускать ко мне всех знакомых и проч. А бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли. Когда увижу тебя, расскажу, в чем».

Исполняющий должность стряпчего Пятигорска Ольшанский был уверен, что дуэли не было, было убийство. «…Для Ольшанского ясно, что поединка, как такового, не было». (Из анализа материалов следствия.) Ольшанский, убежденный, что поединка, как такового, не было, имел в виду отказ Лермонтова стрелять, о чем уже знал весь Пятигорск.