Лермонтов. Тоска небывалой весны

В Петербург Михаил Юрьевич прибыл в середине февраля, в разгар масленицы, и на другой же день по приглашению Воронцовой-Дашковой отправился к ней на бал – самый блестящий бал после придворных. Его армейский мундир выделялся среди гвардейских мундиров, великий князь Михаил Павлович косо смотрел на Лермонтова, но Михаил Юрьевич танцевал то с одной, то с другой дамой и, казалось, не замечал его взглядов. Наконец Воронцовой-Дашковой шепнули, что великий князь недоволен. Она увела Лермонтова во внутренние покои, откуда он смог выйти из дома. Едва удалось ей выгородить его перед князем, взяв всю вину на себя. Но князь все равно был сердит: не явившись еще «по начальству», опальный поэт примчался на бал, где присутствуют члены царской семьи!

Дня через два после этого юный Корнелий Бороздин, мать которого дружила с Арсеньевой, встретил Лермонтова в доме своей знакомой. А спустя годы опубликовал пасквиль на него. Не стесняясь лгать, Бороздин писал: «Мешковатый, огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. я таких глаз никогда после не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза, и щели, полные злости и ума. От кофе он отказался, закурил пахитосу и все время возился с своим неуклюжим кавказским барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым помпоном».

Смуглые люди не имеют угрей. Волосы не были стрижены коротко, чему подтверждение Боденштедта: «Гладкие, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб». Кроме того, на портрете, написанном через полтора месяца, Лермонтов с обычной своей прической. Не пахитоску курил, а как все армейские офицеры, трубку. Об остальном и так ясно.

Пасквилей на Лермонтова, вроде бороздинских, хватало. Владимир Соллогуб написал роман «Большой свет», выказав Лермонтова ничтожным человеком, рвущимся правдами и неправдами в круг петербургской знати. Фамилию Лермонтова Соллогуб изменил на Леонина, оставив без изменения имя. Роман появился в журнале «Отечественные записки» в марте 1840 года, когда Михаил Юрьевич был под арестом за дуэль с Барантом. Каково было ему читать:

«Жизнь бедного офицера преисполнилась мелкими, но язвительными огорчениями. Скромный доход, получаемый им от неутомимых трудов бабушки, далеко недоставал на издержки.

После нужды Леонии познал зависть. И не обидно ли также быть с товарищами одинаких лет, быть с ними в дружбе – и быть гораздо их беднее? Зависть вкралась в его душу. После зависти он познал унижение. Он не был то, что называется женихом, – матушки с дочерьми на него не глядели. Он вальсировал плохо; его не выбирали. Молодые женщины с ним не кокетничали; его иногда забывали в приглашениях; ему не отдавали визитов; его никогда не звали обедать».

Владимир Соллогуб спокойно признался: «Светское Лермонтова значение я изобразил под именем Леонина в моей повести «Большой свет», написанной по заказу великой княгини Марии Николаевны». В пасквиле Соллогуба не хватало только известной сплетни о Лермонтове: «отец его был пьяница, спившийся с кругу, а история матери – это целый роман!»

Ненавистники Лермонтова не гнушались ничем, чтоб ущемить и унизить его! Бороздин сокрушался после гибели поэта: «Гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова и испортил жизнь этого несчастного человека. В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным, и лишь небольшой кружок людей, знавших лично его и Лермонтова, судили о нем иначе».

Промах Лермонтова на балу Воронцовой-Дашковой повлек за собой распоряжение о скорейшем его возвращении в полк. Михаил Юрьевич написал полковому товарищу Бибикову: «Я скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот такие беды: приехав в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал; обществом зато я был принят очень хорошо, и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук. Мещеринов, верно, прежде меня приедет в Ставрополь, ибо я не намерен очень торопиться; итак, не продавай ни кровати, ни сёдел; вероятно, отряд не выступит прежде 20 апреля, а я к тому времени непременно буду. Покупаю для общего нашего обихода Лафатера и Галя и множество других книг».

Усилиями Елизаветы Алексеевны и друзей удалось смягчить гнев великого князя: поэт получил разрешение остаться в Петербурге еще на некоторое время. В «Отечественных записках» вышло его стихотворение «Родина». Белинский пришел в восторг: «Аллах-керим, что за вещь: пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских!»