Лизавета Николавна и он были давно знакомы. Они кланялись. Составив план свой, Печорин отправился на один бал, где должен был с нею встретиться. Он наблюдал за нею пристально и заметил, что никто не пригласил ее на мазурку: знак был подан музыкантам начинать, кавалеры шумели стульями, устанавливая их в кружок. Лизавета Николавна отправилась в уборную, чтобы скрыть свою досаду: Печорин дожидался ее у дверей. Когда она возвращалась в залу, начиналась уже вторая фигура: Печорин торопливо подошел к ней... Несколько недель сряду после этого они встречались на разных вечерах, разумеется, он неутомимо искал этих встреч, а она, по крайней мере, их не избегала. Одним словом, он пошел по следам древних волокит и действовал по форме, классически. Скоро все стали замечать их постоянное влечение друг к другу, как явление новое и совершенно оригинальное в нашем холодном обществе. Печорин избегал нескромных вопросов, но зато действовал весьма открыто. Лизавета Николавна была также этим очень довольна, потому что надеялась завлечь его дальше и дальше и потом, как говорили наши матушки, женить его на себе. Ее родители, не имея еще об нем никакого мнения, так, будто безо всяких видов пригласили, однако же, его посещать свой дом, чтобы узнать его короче. Многие уже стали над ним подсмеивать как над будущим женихом, добрые приятели стали уговаривать его, отклонять от безрассудного поступка, который ему не входил в голову. Из всего этого он заключил, что минута решительного кризиса наступила...
...О, как слепо я ему верила, когда он клялся, что стал другим человеком, будто перерожденным, верит в Бога, в любовь, в дружбу, что все благородное, все высокое ему доступно и что чудо совершила любовь моя, — как было не вскружиться моей бедной голове.
На званых и на положенных вечерах наших знакомых, немедленно сделавшихся и знакомыми Лермонтова, он постоянно танцевал с сестрой мазурку. Такая милость, оказываемая Ек. Ал. незначащему, только что выпущенному офицерику, наверное, не была бы обойдена без замечаний со стороны тетеньки, если б он не казался всем нам звеном соединения между сестрой и ожидаемым приезжим (А. Лопухиным).
Живо я помню этот вместе и роковой, и счастливый вечер. Мы одевались на бал к госпоже К. Я была в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками и с пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень равнодушна к своему туалету... В швейцарской снимали шубы и прямо заходили в танцевальную по прекрасной лестнице, убранной цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так размещены в зале и на лестнице, что отражали в одно время всех приехавших и приезжающих; в одну минуту можно было разглядеть всех знакомых. По близорукости своей и по равнодушию я шла опустив голову, как вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов здесь!»
— Как я рада, — отвечала я, он нам скажет, когда приедет Л[опухи]н.
Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне, восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал мне:
— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас.
Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадовалась ему, как умному человеку, а еще более, как другу Л[опухи]на. Л[опухи]н был первой моей мыслью.
Лермонтов стал к нам часто ездить по вечерам. Легкий доступ в наш строго разборчивый дом открылся ему не ради его значения, а по многим другим причинам: мы обе были знакомы с ним по Москве, он был сверстник и сотоварищ (по бывшему Моск. Бл. Унив. Пансиону) наших двоюродных братьев Сер. и Дм. Петровичей Сушковых, такой же неоперившийся юноша, как с десяток подрастающих или выросших мальчиков на глазах и на попечении Беклешовых. Притом был некоторый повод думать, что в эту зиму приедет в Петербург родственник юного гусара, богатый молодой человек, постоянно живущий в Москве и остававшийся, как предполагалось, неравнодушным к Екатерине Александровне.
Понятно, что я, хотя бессознательно, но уже действовала, думала и руководствовалась внушениями Мишеля.
Раздалась мазурка, едва мы уселись, как Лермонтов сказал мне, смотря прямо в глаза мне:
— Знаете ли, на днях сюда приедет Л-н.
Для избежания утвердительного ответа я спросила:
— Так вы скоро его ждете?
Я чувствовала, как краснела от этого имени, от своего непонятного притворства, а главное, от испытывающих взоров Мишеля.
— Как хорошо, как звучно называться Madame L-ne, — продолжал Мишель, — не правда ли? Согласились бы вы принять это имя?
— Я соглашусь в том, что есть много имен лучше этого, — отвечала я отрывисто, раздосадованная на Л[опухи]на, которого я упрекала в измене: от меня требовал молчания, а сам без моего согласия поверял нашу тайну своим друзьям, а может быть, и хвастается влиянием своим на меня…