Лермонтов

Дошли, естественно, и до главноначальствующего «Голубым корпусом». Однако Бенкендорф по дальнеродственным чувствам к сдвоенному клану Арсеньевых-Столыпиных, а больше по нежеланию лишний раз привлекать к событию, и так доставившему столько хлопот, общественное внимание, положил сие сочинение «под сукно». К тому же главный обвиняемый в первой части «Смерти Поэта» – Дантес, а участь Дантеса решением Николая уже определена: исключить из списков Кавалергардского полка и выслать во Францию.

Прошло десять дней.

Александр Иванович Тургенев успел похоронить Пушкина, ознакомить П.А.Осипову со списком «Смерти Поэта», а город продолжал волноваться, и к Лермонтову, все еще привязанному к дому простудою, стекались толки о его стихах.

Дамы света были на стороне Дантеса и, отстаивая «свободу сердечного чувства», утверждали: Пушкин «не имел права требовать любви от жены своей». Даже Елизавета Алексеевна и та считала: Пушкин сам во всем виноват. «Сел не в свои сани», и мало что сел, «не умел ловко управлять своенравными лошадками, мчавшими его и намчавшими на тот сугроб, с которого одна дорога была только в пропасть».

Обсуждалось, конечно, не только «мнение» мало кому известного гусарского офицера с непрестижной фамилией Лермонтов. Жуковский увидел в «Смерти Поэта» «проявление могучего таланта». Одобрил и Владимир Одоевский, правда, более осторожно: «Зачем энергия мысли недостаточно выражена, чрез что заметна та резкость суждений, какая слишком рельефирует возраст автора».

С Елизаветой Алексеевной Лермонтов не спорил, и не потому, что не хотел ее расстраивать и так обеспокоенную его здоровьем: простуда все длилась – как бы горячкой легочной не кончилось; не спорил потому, что в глубине души был согласен с бабушкой: Пушкин и в самом деле жил не той жизнью – не так, как должен жить Такой Поэт. Про это и написал:

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным.
Зачем поверил он словам и ласкам ложным.
Он, с юных лет постигнувший людей?..

Анализируя причины драмы, разрешившейся смертью Пушкина, и тот вариант судьбы, от которого Поэт отказался, Яков Гордин в документальной повести «Гибель Пушкина» пишет:

«Он мог не пускаться в политическую деятельность, мог не заниматься профессиональными историческими изысканиями, мог не добиваться политической газеты, не вступать в службу и не искать сближения с царем. Он мог жить частным человеком, уехать в Михайловское или Болдино с молодой женой – “под сень дедовских лесов”, и там, свободный “тайною свободой”, вести жизнь поэта».

Практически тот же вариант «обсуждает» сам с собой и Лермонтов, но чувствует: сейчас, над свежей могилой, все эти соображения, пусть и справедливые, – кощунство. Да и кто живет так, как должно, а не так, как получается?

Обеспокоенная вконец Елизавета Алексеевна упросила лучшего в столице врача Николая Федоровича Арендта осмотреть внука. Добрейший Николай Федорович, хоть и сам был чуть жив, просьбу госпожи Арсеньевой уважил. Однако ничего, кроме крайнего нервного возбуждения да затянувшегося гриппа, не обнаружил и за чаем, уступая просьбам, «минута в минуту», рассказал «трагическую эпопею»: Пушкин умирал на его руках.

Не успел доктор уехать, как с визитом заявился Николенька Столыпин: проведать кузена и милую тетушку. Старший брат Монго, единственный из Столыпиных, пошедший по дипломатической части, служил под началом Нессельроде, министра «иностранных дел», и был недавно пожалован в камер-юнкеры; новости, им принесенные, отражали мнение большого света.

В придворных кругах гадали, как долго Наталья Николаевна будет носить траур по мужу, в дипломатических – были недовольны решением царя выслать Дантеса. Геккерны – и старший, и младший, – утверждал знаток международного права Николай Аркадьевич, «как знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому».

Новоиспеченный камер-юнкер и свое собственное мнение выложил: «Напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после того, что было между ними, не мог не стреляться…» Лермонтов взорвался: всякий русский человек из любви к славе России – какую бы обиду ни нанес ему Пушкин – не поднял бы на него руку!

«Правильный» братец неправильного Монго недаром пошел по дипломатической части. Мигом перевел разговор, заулыбался, заобнимался, не дал разгореться внутрисемейной ссоре.