Лермонтов

Елизавета Алексеевна успокоилась, насколько это было возможно в ее положении, а вот внук ее – нет. И не перевод из гвардии в армию, не ссылка, не расставание с «блестящими тревогами» Петербурга тяготили его, а, судя по письмам С.Раевскому, вина перед ним. Письма эти Раевский сохранил.

27 февраля 1837 года. Петербург. С.А.Раевскому:

«Милый друг мой Раевский.

Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь. Дубельт говорит, что Клейнмихель тоже виноват… Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку… и не смог. Я тебя принес в жертву ей… Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, – но я уверен, что ты меня понимаешь и прощаешь, и находишь еще достойным твоей дружбы…»

Начало марта 1837 года. Петербург. С.А.Раевскому:

«Любезный друг.

Я видел нынче Краевского; он был у меня и рассказывал мне, что знает про твое дело. Будь уверен, что все, что бабушка может, она сделает… Я теперь почти здоров – нравственно… Была тяжелая минута, но прошла…»

Первая половина марта. Петербург. С.А.Раевскому:

«Любезный друг Святослав.

Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. Дай бог, чтоб твои надежды сбылись. Бабушка хлопочет у Дубельта, и Афанасий Алексеевич также… Чтó Краевский, на меня пеняет за то, что и ты пострадал за меня? Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился… Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес – Восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font a` l’Orient[34]. Видишь: все глупости…»

Судя по письму А.Г.Философовой, которая сообщает мужу 27 февраля 1837 года, что Мишель уже девять дней под арестом, Лермонтова привезли в верхнюю комнату Главного штаба 19 февраля; тогда же, очевидно, был снят и первый допрос, во время которого он отказался назвать имя человека, занимавшегося распространением непозволительных стихов. Следующий тур дознания – «от государя» – произошел, по всей вероятности, утром 20-го, так как 20 февраля у Раевского произвели обыск, а 21-го – Святослав Афанасьевич был арестован, и опасаясь, что Мишель по неопытности «сболтнет лишнее», через камердинера Лермонтова, Андрея Ивановича, передал ему копию своей докладной. Записка была перехвачена. Это осложнило положение губернского секретаря: Николай и во время следственных разбирательств требовал и ожидал полного к его справедливости доверия. Впрочем, даже если бы Андрей Иванович и не сплоховал, вряд ли его питомец воспользовался бы предложением любезного Святослава: не называть его имя. Раевский истолковал поведение Мишеля желанием «через сие приобресть себе славу».

Разумеется, Лермонтов не настольно наивен, чтобы не понимать: стечение обстоятельств – внезапная смерть Пушкина и то, что в результате пережитого им нервного потрясения появились стихи, которые уже можно открыть свету, и есть тот случай, которого он так долго ждал. Помните его предрождественское письмо Марии Александровне Лопухиной: или случай не представится, или не хватит решимости им воспользоваться? Больше того, хотя автор непозволительных стихов и утверждает (в объяснительной записке), что не видел в них ничего противного закону, он наверняка догадывался: столь дерзкий поступок даром не пройдет. Знал и рискнул, чувствуя: что-то сбывалось над ним…