Лермонтов

Но это была совсем не та военная литература, какая мерещилась Лермонтову. Проза Давыдова слишком декоративна, во всяком случае, там, где он выступал не как теоретик и военный историк, а как повествователь. «Загудело поле, и снег, взрываемый 12 тысячами сплоченных всадников, поднялся и взвился из-под них, как вихрь из-под громовой тучи. Блистательный Мюрат в карусельном костюме своем, следуемый многочисленною свитою, горел впереди бури, с саблею наголо, и летел, как на пир, в середину сечи».

Было время, когда и Лермонтову нравились батальные сцены, исполненные в гусарском стиле, и Лермонтову-поэту («Поле Бородина»), и Лермонтову-живописцу («Атака гусар под Варшавой»). Теперь его уже не устраивали ни гусарская выразительность Дениса Давыдова, ни цветастый слог Бестужева-Марлинского, который даже Николай Греч называл «бестужевскими каплями» (бестужевские капли: раствор железа в смеси спирта с эфиром – популярное лекарственное средство той поры).

И все-таки: кроме противопоказушного настроя и необходимости художнически оформить новое миропонимание, должен же был быть какой-то конкретный повод? Жизненный импульс, давший новое направление старому сюжету?

Нельзя, конечно, исключить возможность свежей встречи с участником Бородинской битвы. Но, думается, могла быть и даже наверняка была и еще одна встреча. Я имею в виду книгу Альфреда де Виньи «Неволя и величие солдата».

«Неволя и величие солдата» вышла в октябре 1835 года, но повести, составившие цикл, печатались и раньше, в журналах. Как и на многие французские издания, на нее распространялся запрет иностранной цензуры. Однако запрет этот, даже во времена Николая I, сплошь и рядом оказывался фикцией. По свидетельству осведомленного современника, не было ни одной запрещенной иностранной цензурой книги, которую нельзя было бы купить в Петербурге.

Прежде чем рассказать об авторе «Неволи и величии солдата», приведу выдержку из нее – сходство этого фрагмента (и в общем взгляде, и в авторском отношении к предмету) с лермонтовским «Бородино» таково, что простым совпадением его, по-моему, никак не объяснить.

Впрочем, судите сами.

«В полках, где мне довелось служить, – пишет де Виньи, – я любил слушать офицеров почтенного возраста; их сутулая спина все еще напоминала спину солдата, согбенного под тяжестью ранца… Чтобы извлечь хоть некоторую пользу из всего, что меня окружало в ту пору, я не упускал ни малейшей возможности послушать стариков… Вечерами мы часто бродили по полям и рощам, окружавшим гарнизонные стоянки, а иногда по берегу моря, и то тут, то там общий облик пейзажа или какая-нибудь неровность местности навевала на моих спутников нескончаемые воспоминания: то о некоей морской битве или памятном отступлении, то о роковой засаде, пехотной стычке или обложении крепости; и всякий раз при этом они либо тосковали по ушедшим тревожным дням, либо с почтением вспоминали некоего доблестного генерала».

Речь идет, разумеется, не о подражании или заимствовании, а о размене чувств и мыслей, то есть о диалоге. Ценность диалога увеличивалась еще и общностью судьбы. Как и Лермонтов, Виньи был не только поэтом, но и профессиональным военным. Как и Лермонтов, он почти подростком вступил в гвардию, соблазненный сиянием военной славы Франции. Но это совпало с падением Наполеона, и вместо военных триумфов и далеких походов на долю юного поэта выпали долгие годы будничной гарнизонной службы, которую разнообразили лишь «гражданские смуты» внутри Франции – по долгу службы Виньи принужден участвовать в их подавлении. Раздумывая о превратностях своей судьбы, он увидел за ней судьбу современной армии, невольно, как и автор «Бородина», сравнивая прежние времена и нынешние.

Результаты этих раздумий выглядели в условиях николаевской России непозволительно, но тем более должны были они привлекать сочинителя непозволительных стихов. «Судьба современной армии, – рассуждал Виньи, – совершенно непохожа на судьбу прежнего войска… Теперь это как бы живое существо, отторгнутое от большого тела нации… Современная армия… становится чем-то вроде жандармерии. Она как бы стыдится собственного существования и не ведает ни того, что творит, ни того, чем она является в действительности; армия то и дело задает себе вопрос, кто она: рабыня или царица в государстве; это живое существо ищет повсюду свою душу и не находит ее… Сколько раз, будучи вынужден принимать незаметное и все же деятельное участие в наших гражданских смутах, я чувствовал, как совесть моя восстает против этой унизительной и жестокой обязанности!»

Поскольку у нас нет документально точных свидетельств, не будем утверждать, что именно эти соображения Виньи оказали влияние на мировоззрение Лермонтова. И все-таки: чтобы убедиться в том, что основная мысль этой книги была близка ему, достаточно внимательно прочитать «Валерик» и «Завещание», две исповеди участников «ненародной» войны. Они определенно чувствуют себя существами, отторгнутыми от «большого тела нации», не защитниками отечества, а гладиаторами, участвующими в некоем «представлении».