Лермонтов

И вот еще какую деталь следует ввести, что называется, в актив. В очерке «Кавказец» Лермонтов так характеризует типичное для «первобытных» времен отношение русского офицера (вынужденного участвовать в колониальной войне) к «туземному населению»: «Последнее время он подружился с одним мирным черкесом; стал ездить к нему в аул. Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую… пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски».

Это не только похвала Максимам Максимычам. Это своего рода кодекс чести истинно порядочного человека. К поэтическим преданиям народа воинственного сам Лермонтов пристрастился еще в отрочестве, тогда же и полюбил «жизнь простую и дикую» (из одиннадцати его юношеских поэм восемь посвящены Кавказу). Не изменил поэт этому кодексу (не только уважать нравы и обычаи чужедальной стороны, но и изучать их) и впоследствии, когда на собственном опыте офицера колониальных войск узнал, как трудно совместить несовместное: врожденное чувство справедливости и профессиональный долг. Напомним: на необходимости серьезного изучения туземной культуры настаивал старший друг Михаила Юрьевича – С.А.Раевский. По той же программе действует и герой-повествователь. Его единственный чемодан уже и так до половины набит путевыми записками, а он продолжает и наблюдать, и слушать, и записывать, используя каждую свободную от служебных надобностей минуту.

Совершенно на иных основаниях строятся отношения Печорина с «туземным населением». Он ничуть не считается с нравами и обычаями страны, куда «заброшен судьбою», руководствуясь лишь одним принципом: все, что мне нравится, мое.

Словом, не мир и благоденствие, а разор и поруху несут русские полки на безотчетно любимый Лермонтовым Кавказ. Даже если их ведет победительный Ермолов, а под его началом служат такие прекрасные, такие добрые Максимы Максимычи, ибо по проторенной ими горной тропе уже двинулись Печорины. Одни – чтобы сделать быструю карьеру, другие – чтобы поразвлечься охотой на диких кабанов и диких черкешенок. И как быстро приспособились! Уже и гарцуют, уже обучились верховой езде на кавказский лад. Больше похожие на кабардинцев, чем сами кабардинцы.

Гибнет Бэла. Умирает старый князь. Азамат уходит в абреки.

А Печорин – гарцует.

Начавшись остросоциальной «Бэлой», «Герой…» кончается остросюжетным, почти детективным «Фаталистом». Эта новелла почти ничего не говорила ни современникам, ни «близким потомкам». И вдруг стала казаться нам, «потомкам дальним», чуть ли не главным звеном в «цепи повестей». И вряд ли это случайный сдвиг: самая поэтическая и лаконичная из главок «Героя…» и в силу этого легче других «переключающаяся в контекст другой эпохи» (Л.Гинзбург), она дразнит наше воображение, обещая разгадку загадочного романа. И в самом деле, что такое «Фаталист»? Анекдот из кавказской армейской жизни, которая, смертельно устав от бессмысленной – вечной – колониальной войны, опасно развлекает себя на английский манер? Или все-таки философская притча? А может быть, на дне этих почти уже разгаданных загадок есть еще и другие? А что, если главное лицо драмы – не Вулич (жертва) и не наблюдатель (Печорин), а палач – исполнитель таинственной воли Провидения, тот самый пьяный казак, который, словно исполняя тайный указ, убивает Вулича с, казалось бы, немотивированной и бессмысленной (словно свинью) жестокостью?

«Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: “Кого ты, братец, ищешь?” – “Тебя!” – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца… Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: “Он прав!” Я один понимал темное значение этих слов…»

Если смотреть на «Фаталиста» «эстетически холодно», то слова «он прав» относятся вроде бы лишь к предсказанию Печорина: «Вы нынче умрете». Но в том-то и закавыка, что поэтическая энергия, сжавшая пружину интриги до «туготы» притчи, так сильна, что магнетически притягивает и лермонтовского «Вадима», и его же «Предсказание».

А контекст «Фаталиста» все расширяется, подчиняясь логике легкокасательных сближений и ассоциаций. И, кажется, уже готов затянуть в таинственную свою бездонность и Александра Блока, самого преданного из «лермонистов» и самого чуткого из искателей «лермонтовского клада».