Лермонтов

В отличие от Пушкина, Лермонтов мог писать в любое время года и всюду: в казарме, в странствиях по казенной надобности, среди «рассеянной Москвы» и сосредоточенного Петербурга. Но к 1840-му Петербург (как материал для аналитического романа) был исчерпан, вычерпан до дна. Для задуманной им дилогии, о которой уже заходила речь в нашем повествовании, ему, провинциалу, необходимо знание высшего света и психологии высших лиц империи. И он добыл его: «Нигде нет столько подлости и столько смешного, как там». Но и этого для его замысла мало: нужен опыт кавказской войны, нужен и сам Кавказ – и как уникальный мир, и как проблема, ни аналогов, ни прецедентов в русской истории не имеющая. Да и вообще, не понюхав пороха, как говаривал Афанасий Алексеевич Столыпин, и грозу 1812 года не написать. Проза – не стихи. «Бородино» – не более чем разведка боем. Что-то вроде пролога. Как и «Дума» в рассуждении «Героя…»

И все-таки… Одно дело план жизни и совсем другое живая жизнь. Гости Софьи Карамзиной, завсегдатаи красной ее гостиной, запомнили: в день отъезда во вторую ссылку, 5 мая 1840 года, Михаил Юрьевич был грустен. Подержать в руках сигнальные экземпляры первого своего романа, сделать несколько дарственных и не услышать даже самых первых мнений о нем? Чрезмерным авторским самолюбием, в этом согласны почти все современники, Лермонтов не страдал, скорее, наоборот: и в этом отношении привык сомневаться во всем. Но уж очень странным было сближение: выход «Героя…» и высочайший приказ о высылке автора из столицы совпали почти буквально. Не увидеть в этом уже не насмешку, а прямо-таки издевку судьбы было, согласитесь, трудновато для человека, к мистическим совпадениям чувствительного. Получалось почти по Байрону: налог на радости судьба берет всегда…

К тому же Лермонтова если и не мучило, то наверняка удручало чувство вины перед Машенькой Штерич. Их размолвка, в феврале, произошла, уточняю, в ту пору, когда юная и прелестная вдова считалась одной из самых богатых невест Петербурга. Теперь, после смерти годовалого сына, маленького князя Щербатова, ее положение решительно изменилось, она снова стала бесприданницей. Потенциальные женихи тут же рассеялись. Оказаться в числе рассеявшихся было неприятно; перемена в имущественном положении Марии Алексеевны вносила в ситуацию разрыва элемент меркантильности. Из такой щекотливой ситуации благородного выхода не было: неблагородно не объясниться лично, а выяснять отношения тем паче… При свидании тет-а-тет пришлось бы говорить о вещах необъяснимых, посредством слов ничего не объясняющих. Проще всего – не останавливаясь в Москве, проскакать на курьерских в сторону южную. Между тем Лермонтов в Москве задержался. И надолго. Приехал 8 мая, а выехал только 25-го. Присутствовал на знаменитом Погодинском обеде в честь именин Гоголя (9 мая), где прочитал еще не опубликованного «Мцыри», навещал семейство Мартыновых, развлекая сестриц своего будущего убийцы. Кажется, заходил и к Лопухиным. А вот встреч с Марией Алексеевной не искал. Видимо, в один из майских тех дней Александр Иванович Тургенев и застал М.А.Щербатову смеющейся сквозь слезы…

Григорий Александрович Печорин в аналогичной ситуации делает в своем Журнале такую запись:

«…Пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…»

Лермонтов, не скупясь, подарил антигерою и антиподу образ из юношеского своего «Паруса», в котором, как мы помним, пытался объяснить девочке с родинкой причину внезапного, в августе 1832-го, бегства от счастья:

Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы, – он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

В мае 1840 года Михаил Юрьевич судил себя куда строже, по сути, беспощадно. Я имею в виду загадочную строку из стихотворения «Тучи»: «Или на вас тяготит преступление…» Стихи эти, по воспоминаниям Владимира Соллогуба, гости Софьи Карамзиной впервые услышали в авторском исполнении 5 мая 1840 года: