Лес повешенных

Будто уронили нож и ударил он по бутылке, разбив ее вдребезги, – страшным показался вопрос. Будто лезвием острой бритвы полоснули по живому телу, – сердце облилось кровью. Болога отвел взгляд, отвернулся к окну и увидел претора, сидевшего важно, чинно, держа запрокинутую голову так, словно она была средоточием всех тайн и секретов вселенной. Самодовольный вид претора вызвал у Апостола чуть ли не тошноту, он передернул плечами и посмотрел на другой конец стола. Там он увидел сидящего Клапку, своего защитника. Желая подбодрить Апостола, Клапка скроил дурашливую физиономию, и Апостола опять объяла смертельная тоска. Он сразу почувствовал себя и несчастным, и покинутым, словно остался один посреди безбрежной степи, поросшей горькой полынью и ковылем. Но тут Апостол увидел белый крест на столе, и душа его будто по мановению волшебного жезла озарилась светом.

– Дезертировать? – глухо и удивленно повторил Апостол и вперил взгляд в белый крест, стоявший как раз напротив председателя.

Повторенный как эхом вопрос облетел всех сидящих в комнате и, не найдя ни у кого отзвука, потонул в глухом молчании.

– Вы не ответили на поставленный вам вопрос, поручик Болога, – произнес сдавленным голосом полковник, будто горло ему сжали железным обручем.

Опять в комнате повисло молчание, гнетущее, угрожающее... Но и на этот раз мягкий, призывный голос попытался вызвать отклик:

– Хотя вина тяжкая, но суд со вниманием отнесется к вашим словам... Говорите...

Опять молчание, но на этот раз прерванное судорожной, суетливой поспешностью. Сухим ружейным выстрелом прозвучал голос претора, негодующий, взвизгивающий, ударявший в потолок, разбивающийся о стены, бьющий людей по головам, как шлепок мокрой ладонью. Вслед за ним зарокотал бурливый, протестующий голос Клапки. Оба голоса схлестывались друг с другом, как клинки во время поединка, и оба вонзались в сердце Болога, нанося ему кровавые раны. И не в силах выдержать этой адской боли, он едва слышно произнес:

– Скорей, скорей, ради бога...

У него пересохло в горле. В воздухе еще стоял звон сабельных ударов, резкий и оглушающий, но шепот все же вклинился между ними и достиг ушей тех, что сидели за столом, и лица их опалило огнем возмущения.

Последовали дополнительные, уже более жесткие и требовательные вопросы, беззастенчиво вонзающиеся в сердце, раздирающие его острыми когтями. Тяжелым удушьем сдавило Апостолу горло. Он почувствовал, что теряет сознание. Бледный, охваченный ужасом, он рванул воротник кителя, чтобы глотнуть побольше воздуха...

– Убейте! Скорей убейте! – истерично выкрикнул он.

Этот театральный жест, эта истерика вызвали среди офицеров ропот. Полковник поднялся с места. Глаза его налились гневом, он с такой силой грохнул кулаком по столу, что чуть не развалил его пополам. Апостол в изнеможении рухнул на стул, задыхаясь, бледный как смерть, и воспаленными глазами опять впился в белевший на столе крест.

Ропот постепенно смолк, и судьи приняли прежний, чинный и благопристойный вид. Несколько минут ушло на обсуждение непредвиденного случая, потом перешли к обычной судейской процедуре. Апостол тоже как будто успокоился, сидел неподвижно и отрешенно. Он слышал все, что говорилось вокруг, но как бы не считал нужным обращать на это внимание, сосредоточив взгляд на белом кресте, который один лишь придавал ему силу и бодрость.

Председательствующий резко спросил:

– Хотите ли вы, обвиняемый, что-нибудь добавить?

Болога оставил эти слова без внимания, ничего не ответил, будто обращались не к нему, а к кому-то другому, чужому, постороннему.

– Слушание дела окончено, суд остается для совещания! – произнес полковник громким, слегка дрогнувшим голосом.

Претор знаком велел фельдфебелю вывести подсудимого.

– Как? Уже все? – спросил Болога, не то недоумевая, не то радуясь, и так стремительно поднялся, что фельдфебель вздрогнул. – Кончено?..

Легким наклоном головы он кивнул судьям и поспешил к выходу.

8

– Ну-с, вот и все позади, господин поручик!.. Можете отдыхать спокойно, – как-то странно улыбнувшись, произнес фельдфебель, водворяя арестанта обратно в его обитель. – А вас и обед дожидается... Должно быть, остыл...

Апостол обернулся и удивленно посмотрел на своего надзирателя, хотел было о чем-то его спросить, но, прежде чем решился, тот ушел.

«А ведь молодчик что-то знает, – подумал Апостол, – впрочем, знает он, положим, не больше моего... Но опыт давней службы при преторе подсказывает ему что-то...»

Апостол поймал себя на том, что в его желании узнать решение суда кроется что-то вроде надежды на помилование, и рассердился на себя.

«Глупости!.. Все это глупости!.. Не надо об этом думать!»

Он снял каску и швырнул ее на кровать, потом рассмеялся коротким неестественным смешком. Сердце усиленно билось. Пытаясь унять его стук, Апостол прижал руку к груди и иод ладонью в кармане кителя шелестнула бумага. Апостол вспомнил, что так и не прочел толком письмо матери.