Лес повешенных

Апостол Болога поднял взгляд на Червенко – глаза у того сияли сквозь слезы голубым небесным сияньем. И чем дольше смотрел Болога в небесную глубину этих безгрешных глаз, тем бесповоротней понимал, что уже сорвался, уже летит в ту самую пропасть, от которой берегся весь этот вечер. Он хотел было что-то сказать и понял, что говорит уже:

– Любовь... Святая, жертвенная...

– Ничего хорошего ваша любовь не сулит нам, кроме пули в лоб или петли на шею, – раздраженно проговорил поручик Гросс. – Сегодня очередь Свободы, а завтра твоя или моя... Ваша любовь брюхата убийством... Свобода пытался вырваться из этой помойной ямы, а мы продолжаем в ней барахтаться...

– Надеюсь, что дезертирство не кажется тебе проявлением высшего благородства? – ехидно заметил поручик Варга.

– Мне кажется, что и благородный Варга уподобился бы дезертиру Свободе, если бы в то время, как он проливает свою кровь за отечество, за его спиной тыловые крысы без суда и следствия повесили его отца!..

– Повесили отца? За что? Почему же Свобода молчал об этом на суде? – всполошившись, спросил Гросса поручик Болога. – Он же мог... Это ведь меняет дело!..

– Ничего не меняет. Ничего ровным счетом! – раздраженно отвечал поручик Гросс. – Может, только подлило бы масла в огонь.

– Бог ты мой! Что же он молчал? – не унимался Апостол. – Как же так?

Губы у него пересохли, и во рту сделалось горько, будто он очнулся посреди ночи и понял, что снился ему кошмар.

– Предательству нет оправдания! Дезертирство есть дезертирство, и тем более дезертирство офицера с фронта... – Варга развел руками и снисходительно улыбнулся. – Ладно... Собирайтесь, а то мы до утра просидим, и, боюсь, вы меня убедите, что измена родине есть высочайшая доблесть. Чем черт не шутит!..

Он хохотнул и стал рыться в ворохе одежды на диване, отыскивая свою шинель и оружие. Гросс поглядел на часы и тоже поднялся.

– Да, пора... Червенко, пойдем... Может, еще удастся поспать хотя бы часа два?..

Все трое ушли, и с ними ушел разговор, точно все оставшиеся были безголосы. Капитан Клапка нервно и беззвучно барабанил пальцами по столу и внимательно глядел на бледное страдальческое лицо Апостола, который сидел и машинально раскачивался на своем стуле. Кроме них двоих, за столом еще оставались мрачный молоденький подпоручик, медленно, но верно спивающийся и требующий бутылку за бутылкой, и угрюмый с виду, но добродушнейший немец, доктор Майер, вечно страдавший бессонницей и предпочитавший компании штабистов этих неугомонных фронтовых офицеров, которых он любовно называл «мои предполагаемые пациенты». Имея право столоваться в большом зале, он неизменно обедал и ужинал в малом, слушая разговоры окопников, сам по большей части отмалчиваясь.

– Я вам не помешаю, если посижу тут до утра? – шутливым тоном спросил капитан у доктора, тяготясь затянувшимся молчанием. – На квартиру меня не определили. Денщик остался на станции при вещах... Так что мне решительно некуда податься...

Болога перестал раскачиваться и, словно очнувшись от тяжелого сна, поглядел на Клапку.

– Господин капитан, милости прошу ко мне, – заговорил он как-то чересчур торопливо и будто даже виновато, – моя постель к вашим услугам... Сам я уже выспался, буду собираться... Завтра на рассвете... воинский долг... – Он указал на стену, за которой тянулась дорога к фронту.

– И мне туда... – обрадовался капитан. – Не прихватите ли и меня? Боюсь, что один я заплутаюсь в незнакомой местности. Я назначен командиром второго дивизиона...

– Так! Выходит, вы мой командир! – сказал Апостол. – Теперь уж мой прямой долг предоставить крышу моему начальнику...

– Считайте, что приглашение принято, господин подчиненный, – шутливо ответил капитан. – Мне бы и впрямь не грех отдохнуть после всего, что сегодня было.

Доктор Майер тоже поднялся, решив перекочевать в большую «залу», а оставшийся в полном одиночестве подпоручик подозвал солдата и велел принести очередную, кажется шестую по счету, бутылку вина.

На улице Клапка и Апостол на миг остановились, прислушиваясь: из штабной залы доносилось пение. Кто-то с большим чувством, ломким фальшивым голосом пел трогательный романс. Непроглядная тьма расползлась от земли и до неба, а в небе ветер рвал на клочки плачущие дождем тучи.

– Нам в какую сторону? – спросил капитан, но Апостол не успел ответить.

Черное небо взрезала слепящая полоса серебряного света, прошлась по облакам, спустилась на землю и заскользила по равнине, выхватывая из темноты то куст, то дерево, то соломенную крышу лачуги, ярко вспыхивающую под этим острым серебряным лучом. Заухали орудия, и тяжелым гулом отдавалось отдаленное эхо.

– Что это? – удивился капитан. – А мне говорили, что у вас длительное затишье...