Лес повешенных

– Так и есть... затишье... – ответил Апостол и небрежно отмахнулся то ли от самого капитана, то ли от сказанного им... Он замер, прислушиваясь к канонаде и внимательно следя за плавным движением луча, и вдруг весело сказал: – Бред какой-то... сущий бред!.. Развлекаются они, что ли, эти русские?.. Вот уж с неделю чуть ли не каждую ночь включают прожектор... Откуда он взялся на передовой? Подумайте только, стационарный прожектор! Фантастика!.. На передовой, где каждый сантиметр простреливается... Ловко? А? И самое интересное, что всю эту неделю мы не в силах его обнаружить... Снарядов извели пропасть, а толку – нуль. Погаснет, ну, думаешь, раскокали, глядишь, опять жив! Шарит, шарит по нашим позициям, будто высматривает что-то... Заговоренный он, что ли?..

Внезапно луч прожектора исчез, и Апостол тоже умолк на полуслове. Черная ткань ночи сомкнулась, и стало еще темнее. Канонада некоторое время продолжалась, потом умолкла и она. В наступившей тишине слышалось лишь шлепанье по грязи двух пар тяжелых сапог. Тени притаившихся за плетнями деревянных домов были погружены в глубокий сон. Ни гул орудий, ни яркий свет прожектора не могли их вырвать из нерадостного забытья.

– Как, однако, взбудоражила всех нынешняя казнь, – шепотом напомнил Клапка и повернулся к поручику, хотя мудрено было в этакой темноте разглядеть выражение его лица. – И самым странным, непредсказуемым образом. Людей специально отозвали с фронта, дабы своими глазами увидели и другим порассказали, насколько лучше умереть от вражеской пули, нежели от руки своих, в позорной петле... И что же? Странно, верно?.. А тут еще эта неожиданная весть о казни отца... послужившей поводом измены сына...

Апостол резко остановился. Жалобным, умоляющим голосом, точно убедить ему нужно было не капитана Клапку, а кого-то третьего, незримо сопутствующего им, он пролепетал:

– Но ведь вина доказана... доказана...

Свернули в переулок, где в одном из гнездившихся здесь захудалых домишек квартировал Апостол. Не успели они дойти до двора, как снова вспыхнул луч прожектора, вспоров темноту ночи, лег на землю и пополз по ней легкой шаловливой змейкой. Тут же в ответ заухали орудия, оглушая окрестность своим железным лаем.

– Опять шарит! – не то восхищенно, не то удрученно сказал Апостол. – Живучий, черт! Прямо наваждение какое-то!.. Кажется, все батареи мира не способны его уничтожить!..

Огненная змея, последний раз лизнув землю, спряталась в свою нору, и вновь сырой, промозглый мрак охватил все вокруг. Только в глазах ослепленных на миг людей, подрагивая, разбегались радужные круги. В переулке грязь была еще непролазней, чем на улице. Офицеры с трудом волочили ноги с налипшими на сапогах комьями глины. Апостолу казалось, что к ногам привязаны тяжелые гири. От напряжения ныли мускулы. А в сердце глухим стоном отдавалось чувство вины; и чем настойчивей хотелось ей укорениться там, тем сильней возникало желание оправдаться, освободиться...

– Но ведь преступление доказано... доказано... господин капитан... Я, конечно, впервые участвовал в таком деле... Но чувство не могло меня обмануть... И потом факты, факты... Преступление доказано...

Капитан слушал и не отвечал ни словом, словно догадывался, что обращаются не к нему, а к кому-то, чье незримое присутствие тяготит сердце безмолвным укором.

5

Прибыв на передовую, Апостол обошел свою батарею, переговорил с командирами орудий и удовлетворенный вернулся в блиндаж. Как сладостно было вытянуться на обшарпанном, старом топчане после долгой мучительной бессонной ночи. Уступив постель капитану Клапке, он ни на мгновение не уснул, преследуемый страшным и горестным сомнением: «А ну как подпоручик Свобода и в самом деле невиновен?..» Лишь оказавшись на передовой, Апостол почувствовал некоторое облегчение, словно вырвался на волю из душной камеры. Все его мучения остались далеко позади, там, в селе, за околицей которого белела однорукая зловещая виселица... Слабый дневной свет едва проникал в землянку сквозь узкий вход. На перевернутом ящике, заменявшем стол, лежали развернутые карты, компас, несколько случайных книг. От телефонного аппарата в углу блиндажа тянулся наружу жгут проводов. Возле стола валялись две опрокинутые табуретки. Там, наверху, шел дождь, там было сыро, холодно, неприятно, а здесь, в землянке, тепло, уютно, сухо, и, главное, занимали теперь Апостола прожектор, боеприпасы, карта с намеченными огневыми точками противника – словом, будничные фронтовые дела... Все, что жестоко угнетало душу вчера, сегодня исчезло, улетучилось, забылось...