Лес повешенных

– Капитан... – произнес он жалобно и просительно.

И тот понял мольбу поручика по-своему, ощутил ее как призыв человека, которому можно во всем довериться, готового принять на свои плечи его тяжелую, непосильную ношу.

– Я совершил преступление, Болога! Более того, подлость! Да-да, не смотри на меня так. Думаешь, легко мне сознаваться, но жить с таким грузом на сердце, поверь, еще тяжелей... Я думал, все потихоньку забудется, уляжется и я заживу прежней безмятежной жизнью честного человека. Не тут-то было!.. Помнишь глаза подпоручика Свободы, когда его поставили под виселицей? Помнишь его взгляд? Еще бы тебе не помнить! Такое не забывается!.. В нем была великая правота и великая любовь! Что наша хваленая доблесть по сравнению с такой смелостью! Человек один на один со смертью!.. На итальянском фронте я был свидетелем точно такой же казни... Казнили одного румына, и он смотрел так же, поверь... Но тогда я думать об этом не стал. Какое, мол, мне до этого дело? А несколько месяцев спустя я убедился, что я просто жалкий трус, шкурник!.. Дело было так: на нейтральной полосе захватил трех офицеров, при них были карты, планы, оружие... Все, как один, чехи. Поймали трех, а должно было быть их четверо, но четвертый струсил в последнюю минуту... Это был я!.. Да-да!.. В тот день пришло письмо из дому. Я раскис, вспомнил, что у меня есть дом, жена, дети, стало страшно рисковать жизнью ради пустой мечты, и я остался... Но в трибунал меня все-таки вызывали, говорили, что мы все заодно, а я открещивался как мог... Они тоже меня не выдали, из презрения, конечно! А когда им объявили приговор, все как один, не сговариваясь, крикнули: «Да здравствует Богемия!» Я же дрожал, как трусливая собака, рад был, что легко отделался... Еще и на казнь приперся, чтобы показать, что я, мол, ни при чем... Вот до чего можно дойти!.. Вешать их собирались в лесу, сразу за околицей села. Пришли мы все туда, ищу глазами виселицу, нет виселицы. Поднял глаза и чуть в обморок не хлопнулся. Каждое дерево было виселицей, на каждом висел человек, и у каждого повешенного на шее табличка с надписью «Изменник» на трех языках. От ужаса меня затрясло, и, чтобы как-то успокоиться, стал я считать повешенных и сбился со счета, так их было много. Полный лес повешенных. Все без головных уборов, без мундиров, в одних рубахах, как привидения. Такое и в бреду не привидится. От ужаса я глаза закрыл, а мой сосед, майор-венгр, с крючковатым носом, похожим на клюв, шепнул на ухо, чтобы поддеть меня: «Это все твои чехи! И солдаты, и офицеры – все чехи!» Я, конечно, смолчал, проглотил обиду и смолчал.

Всех троих повесили на одном огромном ветвистом дереве. Когда их вешали, я видел: глаза у них светились радостью, как у святых великомучеников; мне казалось, что у них над головой сияние. В это мгновение мной овладела такая гордость, что я и сам готов был умереть. Но длилось это всего лишь миг... Потом я услышал ужасный скрип дерева, увидел, как извивались и бились в предсмертных судорогах их тела. Я только опасался, как бы никто не заметил моего страха... А через несколько дней меня вызвали в штаб дивизии и вручили предписание о переводе сюда, на восточный фронт, как неблагонадежного... Теперь ты знаешь все!.. И ни разу за все время я не проронил ни одной слезинки – ни там, во время казни, ни в лесу, полном повешенных, ни в поезде по дороге сюда, ни здесь... У меня не было никаких угрызений, я лишь радовался, что избежал казни, не болтаюсь на веревке в лесу повешенных! И я был совершенно спокоен, пока полковник не напомнил мне обо всем своим вероломным вопросом... Я вернулся к себе в землянку и заплакал, тайком, чтобы не заметил мой денщик... Да-да, заплакал от жалости к себе, от страха угодить на виселицу!

На лице его был такой ужас, что Апостолу стало жаль его. В наступившей тишине слышно было лишь биение их сердец, объятых одной общей тревогой... Апостолу хотелось сказать что-то утешительное этому несчастному, но губы его помимо воли прошептали:

– Лес повешенных... полный лес повешенных!..

Смутившись, он умолк и потупился.

– Теперь ты понимаешь, что полковник спросил меня неспроста, – совсем упавшим голосом произнес капитан. – И дело не в прожекторе... Они под меня подкапываются... Прожектор лишь повод проверить мою благонадежность... Понимаешь?..

Это был уже явный бред, бред измученного страхом и подозрительностью больного.

– Болога, дружище, мы теперь одной веревочкой связаны, нужно непременно уничтожить проклятый прожектор, не то...

«Нас засмеют!» – хотел с улыбкой добавить Апостол, но непослушные губы опять произнесли:

– Лес повешенных!

Ему стало не по себе, но не от стыда или чувства вины, а от какой-то исподволь подступившей к горлу неприязни.