Лес шуметь не перестал...

Но Захар успел перехватить глазами ее взгляд и несколько задержать на себе. Они хорошо понимали, что сейчас им хотелось говорить совсем не о письмах. Письма будут писаться сами собой, на них всегда найдется время. Им хотелось говорить о своей любви, высказать в эти последние минуты расставания то, о чем они не успели поговорить в продолжение длинных вечеров, проведенных вместе. Глаза говорили одно, а языки болтали другое. Захар тряхнул головой, поправил шапку и решительно шагнул к Тане.

— Да что мы с вами, Таня? Для этого, что ли, зашли сюда? Об этом мы могли бы поговорить и под окном на улице. Ведь до самой весны расстаюсь с вами, опять целыми ночами буду думать о вас… — Он взял ее за обе руки, притянул к себе. — Слышишь, Таня?

— Слышу, милый…

Она мягко высвободила руки и обхватила его за шею, всем телом прижалась к нему. Их губы как-то сами собой встретились, сначала в неловком и коротком поцелуе, а потом слились.

— Любимый мой, всегда ты у меня будешь в сердце и в мыслях. Думала ли я, что найду свою судьбу здесь, в далеком эрзянском селе?! — говорила Таня и без смущения смотрела на любимого.

На ее глаза неожиданно навернулись две слезинки и задержались на ресницах светлыми капельками.

— Зачем это? Зачем? — говорил Захар, поцелуем, убирая эти капельки. — Я хочу, чтобы ты никогда не плакала, чтобы эти глаза никогда не знали слез, ведь они так дороги мне! Таня, милая Таня!..

Он осыпал ее лицо и глаза поцелуями. Она еле успевала отвечать ему.

— Там брат ждет тебя! — раздался вдруг голос Игнатия Ивановича.

Они, занятые своей любовью, и не заметили, когда он вошел. Старик прошел к голландке, бросил охапку дров, с легкой усмешкой сказал:

— Больше не выйду, хватит! Говорю вам, Степан там давно уже ждет!

Степан ждал, заботливо кормя лошадь клоком сена, который он держал в руках перед самой ее мордой. По большому проулку вниз спускались Николай и Лиза. Захар впервые увидел после свадьбы Лизу. Она заметно похудела. Под левым заплывшим глазом был огромный синяк, глаз окантовал темный ободок.

Степан тщательно собрал с земли растерянное сено, бросил его в телегу и тронул лошадь. Провожающие остались стоять перед сельсоветом.

Молодые люди молчали, погруженные в свои размышления. Степан вполголоса напевал какую-то бесконечную песенку, в которой не было слов и трудно улавливался мотив. Песня была такой же скучной и однообразной, как осенняя печальная дорога. Потеряв из виду Таню, Захар наклонил голову, задумался. Вдруг он среди сухих былинок в телеге разглядел высохший венчик какого-то синего цветка. Он достал его и долго держал в руках… От сена исходил теплый запах, напоминающий об ушедшем лете. А теперь уже был конец осени. В воздухе летали первые снежинки. Одна из них попала на цветок. Захар сдунул ее, а цветок спрятал в нагрудный карман.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Как прошла черная весть по стране,

Как разлилась черная весть по земле,

Без ветра лесные деревья зашатались,

Без росы луговые цветы склонились,

Ой, без облаков ясное небе потемнело…

(Из эрзянской песни)

1

В эту зиму старик Канаев не остался жить на салдинском пчельнике, пришел домой. Сделать это его заставил сын. Григорий не хотел, чтобы отец жил в работниках у кулака. Старик долго не соглашался оставить пчельник. Нелегко ему было расставаться с лесом: ведь всю свою жизнь он прожил там. После лесной тишины и одиночества ему трудно было привыкнуть к шумной жизни села. В первые дни даже дома не мог усидеть, уходил в баню соседа Цетора, чтобы ни с кем не встречаться, сидел там, плел лапти и тосковал о своем лесном одиночестве. И то надо сказать, что у Канаевых всегда люди: днем приходят к Марье, а вечерами, когда Григорий бывает дома, идут к нему. На сына он сердился, но уважение к нему заставляло не высказывать своего недовольства. Мало-помалу старик должен был смириться, зная, что сын ему не позволит вернуться в лес. Он не понимал, в чем здесь причина, не разбирался и в том, что ему толковал Григорий о кулаках-мироедах, о какой-то эксплуатации. Ему нужен был лес, нужно было тихое одиночество, а в этом его не понимали. Люди в селе ему казались суетливыми, вечно спешащими и в то же время болтливыми бездельниками. Он с затаенным удивлением смотрел на них, как они подолгу о чем-то разговаривают, возбужденно спорят и бестолково снуют из дома в дом. «Нет, раньше жизнь была спокойнее и тише», — думал он, присматриваясь.

Однажды под вечер к Канаевым зашел потолковать Лабырь. Григорий был дома. И старик Канаев только что вернулся из своей бани.

Заговорили о найманских делах.

— Дракин вчера сказывал, будто в ячейке решили общую мельницу строить. Правда, что ли, зятек? — спросил Лабырь у Григория.

Тот ходил по избе, погруженный в свои мысли. Не дожидаясь ответа, Лабырь продолжал:

— А общий пчельник, знать, нельзя сделать? Вот бы свату тогда нашлась работа.