Лес шуметь не перестал...

Старик Канаев напряженно ждал, что скажет сын. Слова Лабыря о пчельнике пришлись ему по сердцу, но как-то не верилось в возможность этого. Лабырь такой человек, от него всего ожидать можно: взял да и ляпнул, чтобы посмеяться над стариком. Но на этот раз Лабырь говорил серьезно.

— Не только пчельник, все сделаем, — сказал Григорий и подсел к старикам. — Придет время — все у нас будет: и мельницы общественные, и пчельники, и машины разные, — говорил он. — Сначала создали кооперацию, теперь думаем организовать общественную мельницу, чтобы люди привыкали к коллективной жизни, привыкали работать плечо к плечу, а не прятались, как наш отец, по пустым баням…

От последних слов, сказанных вскользь, старый Канаев даже качнулся назад и недовольно провел рукой по седой бороде. Григорий же продолжал:

— Таким образом люди привыкнут жить сообща, и тогда уж создадим общее хозяйство на свободных началах.

— Это как так? — не вытерпел старик. — Все совместное будет?

— Все!

— И коровы и овцы?

— Говорю тебе — все.

— Гм… — недоверчиво отозвался старик и прикусил конец бороды.

Такое он за всю свою долгую жизнь слышал впервые.

— Чашки и ложки, поди, не будут общие?

— А чего в этом страшного? На фабриках и заводах теперь имеются столовые, куда рабочие ходят обедать. С собой, что ли, они таскают эти самые чашки и ложки?!

Это еще больше удивило старого Канаева. Он замолчал и не мог сообразить, как это так все будет общее. Ведь он всю жизнь жил одиноко и всегда стремился укрыться в таком месте, где меньше людей.

— Ну, а спать люди как будут?

Григорий рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и Лабырь, хотя и сам не знал, как ответить на этот вопрос.

— Вот уж спать-то будут отдельно, — сквозь смех проговорил Григорий.

Чтобы показать себя осведомленным, Лабырь подхватил ответ зятя и стал растолковывать его по-своему.

— Значит, если у тебя жена умерла, один будешь спать, у меня жива, стало быть, с ней вместе буду спать…

Старый Канаев недоверчиво покосился на Лабыря, подумав при этом: «Туда же лезет, учить…»

Из сказанного больше всего понравилось старому Канаеву то, что можно сделать общественный пчельник. С каким бы рвением стал он работать на этом пчельнике, который принадлежал бы не Кондратию Салдину, а всем, всему селу! Он отдал бы для этого дела остаток своих сил, приложил все свое умение, накопленное за долгую практику. Старик только сейчас начал понимать, что жизнь пойдет совсем не такая, какой он ее представлял, сидя в глухом лесу. Его старым, привычным мыслям эти слова придали новую силу, словно кто-то заботливый в засушливое лето вылил ведро свежей воды под корень засыхающего дерева.

2

Марье Канаевой в эту зиму вечера казались не такими и длинными и скучными, как в прошлые годы. Исчезло глупое недоверие к мужу — исчезла и печаль. Марья только теперь стала понимать, что сама была причиной этой печали, потому что жила не одной жизнью с ним, не одними думами. И в домашних делах ей стало легче: свекор, как ни стар, все же крепок и во многом ей помогал. Марье иногда даже не верилось, что она так изменилась за эти два-три года. Конечно, изменения произошли не сразу. Нужно было многое пережить, чтобы освободиться от того, чему ее учили в молодости. Помогла ей и Татьяна Михайловна. После отъезда Захара Гарузова на учебу Марья оказалась для Тани единственной близкой подругой. Началось это с того, что Марья вечерами стала посещать собрания найманского актива. Одинокая Таня привязалась к Марье, часто наведывалась к ней. С помощью Тани Марья хорошо научилась читать.

Однажды она согласилась участвовать в спектакле, но просила не говорить об этом мужу. Ей хотелось удивить его. Вечерами она с Таней ходила на репетиции и молчала о том, где пропадает.

Как-то в воскресенье Марья сказала мужу, чтобы он непременно пришел в школу смотреть новый спектакль.

— Вместе пойдем, — отозвался Григорий.

— Мне надо зайти еще в одно место, — возразила Марья и вышла из дому одна.

Велико было удивление Григория, когда на сцене он увидел свою жену, сердце его начало усиленно биться.

Спектакль шел в самом большом классе школы. Людей набилось столько, что невозможно было вытащить руку, чтобы смахнуть пот с лица.

В пьесе говорилось о борьбе со старым бытом в деревне. Зрители, затаив дыхание, радовались и волновались вместе с «артистами». Марья под конец так вошла в свою роль, что ей казалось, будто это происходит у нее дома и она ссорится со своей матерью, Пелагеей.

— В меня, вся в меня, — говорил Лабырь, подталкивая соседа Филиппа Алексеевича, вместе с которым пришел посмотреть постановку. — Видишь, какая мастерица говорить-то. Так и надо, дочка! Руби их!

— Ты молчи, сосед, — останавливал его Филипп Алексеевич.