Лес шуметь не перестал...

Аксинья сообразила, что от нее уплывает. Она все ждала, когда ее позовут по-настоящему, попросят, а тут на тебе: нашлась другая, и моложе. Но она не могла так просто уступить место, которое считала почти своим, накинулась на Дуняшу, вспомнила ей и Захара, и Николая Пиляева. Затем досталось Кондратию, Елене и всему салдинскому роду.

Кондратий слушал и радовался, что остерегся взять ее. И у него в доме были вздорные женщины, но не такие. Покойница мать с Еленой, бывало, с утра до вечера ругались. Однако не так. Наконец, не выдержав, Кондратий схватил Аксинью за руку, вывел ее на улицу. Дуняше сказал:

— Делай свое дело. На вот тебе ключи, уйдешь — закроешь все. — И поспешил на мельницу.

Дуняша стала приходить каждый день утром и вечером, но в доме все же не было хозяйки.

Однажды Кондратий заметил, что Дуняша пришла с заплаканными глазами, и вечером, закончив дела, не торопилась домой.

— Отчим не обижает? — спросил участливо Кондратий.

— Нет, он у нас смирный. Мать житья не дает.

Кондратий засопел. Счастье само лезло в руки.

— Теперь вот из дому гонит, — жаловалась Дуняша. — Работаешь, говорит, у Кондратия, а есть домой идешь… Ведь я и дома работаю без устали…

— Ты вот что, — заговорил Кондратий. — Питайся здесь, ешь что тебе надо. Вари, стряпай и живи здесь, будь как хозяйка. Я уже давно хотел с тобой поговорить об этом, да боялся, не согласишься, не придешь ко мне, но, коли такое дело, нечего больше ждать. Ведь сама видишь: один я. Елена сюда не вернется… Ухаживать за скотиной найму человека, а ты будешь знать только дом.

Дуняша и не думала, что так обернется дело. Обрадовалась: наконец отмучается, избавится от укоров матери, что ее никто не берет замуж, что она на всю жизнь осталась с позорной славой. Однако, подумав, усомнилась: на положении кого она будет у него в доме? Как на это посмотрят люди?.. «Но как бы ни посмотрели, что бы ни подумали, — рассуждала про себя Дуняша, — быть хозяйкой в салдинском доме — счастье, и не маленькое». От одной этой мысли она перестала замечать седины Кондратия. Однако надо же было знать, так ли берет ее Салдин в дом, может, только коров доить и стирать?

— Как же я буду жить у тебя, Кондратий Иваныч? Только прихожу, и то монашка Аксинья ославила меня на все село…

— Пусть славит, все равно все в жизни перемешалось. Знай одно: помру — с собой ничего не возьму, все тебе останется. Елене и крошки не дам… — Он посмотрел на пылающее лицо Дуняши и почувствовал себя бодрее, словно сбросил с плеч лет двадцать. Сердце забилось чаще, спина распрямилась. — У меня еще есть сила, я еще поживу… сына, сына бы надо!

Дуняша вспыхнула еще больше и наклонила голову, чтобы скрыть блестевшие от радости глаза. Ночевать она осталась у Кондратия.

Утром Дуняша отправилась к матери за своим добром, но вернулась со слезами.

— Ты что? — спросил Кондратий. Дуняше совестно было признаться, что мать прогнала ее в чем есть, и расплакалась еще больше. Поглаживая отвислый живот, Кондратий стал ее успокаивать. — Мать ничего тебе не дала? Не стоит об этом плакать: у тебя теперь столько добра, что на две жизни хватит!.. — Он крякнул самодовольно и хотел выйти во двор, но, взглянув на свою шубенку, задержался. — Не знаешь, у кого портные шьют? Надо их позвать, чтобы они сшили тебе новую шубку, да и мою немного обновили, а то совсем износилась.

5

Организованная весной промысловая артель развернула свою деятельность. За гумнами верхней улицы стало подниматься длинное здание будущей мастерской мебели. Недалеко от постройки костром были сложены новые дровни. Здесь же было налажено производство колес и телег. Заказы сыпались со всех окрестных деревень. Среди работающих на срубе во время перекуров неизменно слышался голос Лабыря, рассказывающего какую-нибудь веселую небылицу. Часто здесь появлялся Пахом. Дракин тоже заглядывал сюда, хотя, как он сам выражался, по уши завяз в делах потребительской кооперации. Давно уже не бегает за ним его верная гончая, да и охотиться он почти перестал. Разве иногда зимой сделает вылазку, чтобы угостить товарищей пельменями из зайчатины, но случается это все реже и реже.

Сегодня он пришел на стройку вместе с Пахомом. Плотники хотели было сделать внеочередной перекур, но пришедшие взяли в руки топоры, и перекур не состоялся.

— Не испортишь бревно-то? — спросил Лабырь, передавая топор Дракину.

— Ты что же мельницу свою оставил? — сказал ему Дракин.

— Плотнику не усидеть в мельниках. Руки у меня зачесались по топору.

— И побасенки там некому рассказывать, — заметил кто-то.

Пахом на стройке задержался до половины дня. Он работал без рубашки и не заметил, как солнце нажгло ему спину.

— На ночь деревянным маслом смажь, — посоветовал Лабырь. — Первейшее средство.

— К попу Гавриле, что ли, за ним идти? — возразил Пахом. — Пройдет небось.

— Зайди к нам, у Пелагеи есть.

Когда артель разошлась обедать, Пахом собрался в Совет, но его задержал зять Дурнова Дмитрий Гиряй.