Лес шуметь не перестал...

— Мама, дядя Коля говорит, что он одной рукой может повалить любого найманского мужика, даже мильцанера Стропилкина, — сказал Петька. — Ведь хвастает?

— Это он умеет, — отозвалась Марья и, покосившись на брата, спросила: — С чего ты такой нарядный?

— А что мне не наряжаться? — криво усмехнулся Николай.

— Как что? Отец соху снаряжает, в поле собирается выезжать, а ты бездельничаешь.

— Отправишь его в поле! Он рассчитывает меня запрячь, но — дудки! На мне много не напашешь. Поработал — хватит.

— Поработать-то не успел ты еще. А надо бы уже. Кто же отцу-то будет помогать?

— Агашка. А я откалываюсь.

— Лентяй ты, Николай.

— Ладно тебе, Марья. Лучше покорми чем-нибудь, с утра ничего не ел. Мать сказала, чтоб не приходил обедать, я и не пришел.

— Как дедушка? — спросила Марья сына, собирая на стол.

— В субботу обещался прийти, велел баню истопить.

Николай снял картуз, без приглашения подсел к столу и, с улыбкой посматривая на сестру, вполголоса напевал:

Не вино меня качает —
Меня горюшко берет:
Тятька с дому выгоняет,
Мамка хлеба не дает…

— Вот до чего дожил, беспутный ты эдакий, — проворчала Марья.

— Это какая песня, дядь Коль? — спросил Петька, подсаживаясь к столу.

— Сам придумал.

— Опять хвалишься. Песни складывает только подпасок Иван Воробей, а ты не можешь.

— Что мне твой Воробей!..

На столе появилась полная чашка щей. Всякие разговоры прекратились. Не один Николай был голоден. Марья, весь день проработавшая на огороде, с удвоенным аппетитом ела постные щи, слегка забеленные кислой сметаной. Не отставал от них и Петька, обычно разборчивый в еде.

После щей на стол были поданы картофель в глиняной миске и чашка кислого молока. Со лба Николая закапал пот.

Уже сгустились сумерки, когда они окончили свой поздний обед и встали из-за стола.

— Ты мне, Марья, дай Гришин пиджак, а то ночью в рубашке свежо будет, — сказал Николай.

Марья промолчала.

— Надень дедушкину поддевку, — предложил Петька. — Она почти новая, только пола немного обгорела, но ты застегнись на другую сторону, ночью-то никто не увидит.

Николай, ничего не ответив, надел картуз, отыскал тросточку и вышел на улицу.

Мать и сын стали укладываться спать.

Глава четвертая

Ой где, где Кузьмина Дарья плачет?

Где сука Дарья печалится?..

(Из эрзянской песни)

1

Давно еще Кондратий Салдин задумал отремонтировать свою ческу, что стоит на Вишкалее, но в те времена было не до ремонта. Теперь же, когда Москва заговорила о новой политике, Кондратий снова вернулся к этой мысли. Бояться больше нечего: новая политика допускает, как понимал Кондратий, пользование не только ческой или мельницей, но и целым предприятием. Это его подбодрило, и он зашевелился, захлопотал вокруг своего большого хозяйства; смелее стал смотреть людям в глаза, и загнанное в тайники души прежнее чувство хозяина снова стало проявляться в нем при столкновениях с людьми. Я, мол, это я, а ты — весь для меня. Исчезала и старческая сутулость его. Теперь он старался держаться прямее, выпячивая вперед круглый живот. Даже коротенькая, татарского покроя шубенка его с замасленными полами стала выглядеть как-то новее. С нею Кондратий расставался очень редко, только в самые жаркие летние дни. От скупости ли это было или просто от невнимания к своей одежде? Пожалуй, и от того и от другого.

Сегодня Кондратий с утра был на Вишкалее, осматривал жалкие остатки плотины, размытой несколькими половодьями, обошел вокруг здания чески, постучал по подгнившим бревнам осевшего сруба — все требовало основательного ремонта. Сруб-то стоит лет пятьдесят с лишнем, еще отец Кондратия под мельницу ставил. «Придется новые столбы вкапывать и весь низ подводить», — рассуждал сам с собой Кондратий. Уходя, он сосчитал дубовые бревна и тес, сложенные под навесом у входа в ческу. Недоставало десяти тесин.

Чтобы ремонт не откладывать, он, как только пришел домой, тут же позвал Захара.

— Приведи ко мне Лабыря. Скажи, что плотничать найму.

Тот было собрался уходить, но Кондратий остановил его.

— Вчера, когда ехал с пашни, где задержался? — спросил он.

Захар не нашелся, что ответить. Он смущенно взглянул на хозяина и догадался, что тот уже все знает.

— За сколько ты ей вспахал? — допытывался Кондратий.

— Ни за сколько, — ответил Захар.

— Как так? Прямо-таки ни за сколько? Да разве мне кто-нибудь за так что делает? Вот ты у меня работаешь, работай так! Ан нет, проходит месяц — отвешивай пуд муки. Ну ладно, я сам с нее получу.

— Не смей этого делать! — вдруг вспыхнул Захар. — Я вспахал, я и уплачу тебе, коли ты такой человек.

— Какой я человек? — Самый обыкновенный. Моя лошадь, мой работник — я и должен получить.

Он немного помолчал, потом как-то неожиданно скользнул маленькими глазами по фигуре Захара и, вкрадчиво понижая голос до шепота, спросил: