Лес шуметь не перестал...

Письма от Григория приходили редко, и писал он коротко: жив, здоров, того и вам желаю. Не расписывал много о себе и об армейской жизни. И совсем не потому, что не любил свою жену, — просто от характера. Но и в коротеньких письмах чутким сердцем Марья угадывала его тоску о ней, о сыне. Последнее письмо было месяца два тому назад, в котором он писал, что к лету, может быть, вернется домой, если обстановка не осложнится. Про войну уже с прошлого года ничего не было слышно. На дворе уже весна, а его все нет. Многие давно приехали и теперь копошатся вокруг своих хозяйств, стараясь поднять их и наверстать потерянное время. Только двор Марьи по-прежнему стоит запущенным, без хозяина и работника.

Немного ей пришлось прожить с мужем, но жили они дружно. Не было случая, чтобы Григорий ее обругал или побил, как это бывает во многих семьях. Соседки всегда завидовали ей. «Ты, Марья, не живешь, а празднуешь», — говорили они, когда разговор заходил о житье-бытье. Ничто женщину так не старит, как привередливость мужа и полная зависимость от большой семьи. На одного человека еще как-нибудь можно угодить, но на семью, где сталкиваются разные характеры, никогда не угодишь. Марью такое «счастье» миновало. С первых же дней замужества она была хозяйкой в доме. Матери у Григория не было, жил он с отцом. Отец же всю свою жизнь находился на пчельнике Кондратия Салдина. Марье было немногим больше семнадцати, когда она вышла замуж за Григория. Материальные затруднения не пугали ее. В родительском доме ей было не лучше. Отец Марьи Гостянтин Пиляев, по прозвищу Лабырь, — мастер на все руки: и плотник, и печник, и шорник, — вечно бывал на заработках, но домой никогда ничего не приносил. Вся семья была на попечении матери, женщины трудолюбивой, но очень суровой и сварливой. Ее боялся даже сам Лабырь, который, часто пропившись до последнего рубанка и топора, месяцами сидел на ее шее в ожидании счастливого случая. А случаем этим всегда был какой-нибудь выгодный подряд с задатком. Тогда он опять приобретал инструмент и набирал небольшую артель. Работать с ним всегда шли охотно — Гостянтин Лабырь никогда не обидит и не обделит.

Провожая сына, Марья наказывала:

— Смотри не задерживайся у деда до ночи, а то я буду беспокоиться.

— Чего тебе беспокоиться, дорогу не знаю? Не первый раз иду, — отозвался Петька, укладывая деду гостинцы.

Как ни хотел он пораньше выйти из дому, солнце все же опередило его. Оно уже поднялось над лесом.

Управившись с делами в избе, Марья с лопатой вышла на огород. Лошади у нее не было, ходить по соседям и выпрашивать, чтобы вспахали огород, она не хотела. А земля не ждала, земля знает свое дело. Марья окинула взглядом усадьбу, по-мужицки поплевала на широкие ладони и начала копать. Острая лопата легко и жадно врезалась в рыхлую, влажную почву, сильные руки ловко перевертывали пласт. Солнце поднималось все выше, все больше пригревало спину и плечи. Тяжелый пулай тянул вниз, затруднял движения. Здесь никого не было, и Марья сняла его. Потом она освободилась от рукавов и осталась в одной рубашке. Ранее вскопанные места понемногу теряли влажный цвет и становились серыми. Земля сохла. Это заставляло Марью торопиться. Спина взмокла. Марья отстегнула медное сюлгамо[7] и распахнула ворот рубахи. Легкий ветерок приятно щекотал шею. Работа шла медленно: лопата — не плуг.

Увлекшись работой, Марья не заметила, как со стороны проулка к плетню подошел парень. Это был известный на весь Найман вор и распутник Васька Черный. Из-под его фуражки, небрежно сдвинутой набекрень, вились густые, черные как смола, спутанные кудри; широкое скуластое лицо, усеянное редкими рябинками, было темное, как у цыгана. И во всех его ухватках и коренастой фигуре было что-то дикое, не эрзянское. У Васьки не было в Наймане ни рода, ни племени. Лет двадцати с лишним тому назад, в один из голодных годов, в Наймане появилась бродячая женщина с маленьким ребенком на руках. С неделю она ходила, побираясь по домам, а потом, как-то утром, ее нашли мертвой у церковной ограды. Женщину похоронили всем миром, а ребенка пригрели сердобольные найманские старухи. Сначала он года три жил в разных домах, переходя из рук в руки, потом взяла его в-приемыши вдовая бездетная Акулина, у которой он жил до ее смерти. Рос на свободе, без присмотра. В десять-двенадцать лет он был грозой всех найманских садов и огородов, а в пятнадцать уже лазил по кладовым и погребам. Он был неуловим, ловок и бесстрашен, как конокрад. Впоследствии судьба его свела с Лаврентием Захарычем Кыртымом, и он стал воровать хитрее: больше в чужих селах. Мужики его побаивались — не раз пугал поджогом. Однако еще ни одна изба в Наймане по его вине не сгорела.

Он стоял, облокотившись на низенький плетень, и большими жадными глазами бесстыдно смотрел на полуодетую Марью. Наконец он не вытерпел, осторожно перешагнул через изгородь и направился к Марье.

— Смотрю я на тебя, красотка, и думаю: не по тебе эта черная работа, — сказал он, подойдя совсем близко.