Лес шуметь не перестал...

Кондратий ушел, торопливо семеня вдоль улицы коротенькими кривыми ногами. Дома обволакивались сизыми апрельскими сумерками, навевая тихий покой. Салдин, уставший, отяжелевший от хмеля, заранее предвкушал мягкую теплоту высоких перин и подушек, умело взбитых проворными руками Елены. Вдруг он услышал пыхтение движка за церковью. «Что бы это могло быть? — подумал он вслух, не веря своим ушам. — Да как он смел, чумазый шайтан, пустить без позволения двигатель?..» Кондратий, неловко перепрыгнув через канаву, промытую весенней водой, чуть ли не бегом пустился к своей мельнице, огибая церковную ограду.

А дело было в том, что из Явлея приехали на двух подводах молоть посыпку для лошадей волисполкома. Возчик, не застав дома хозяина, направился к кузнецу Петру, ранее работавшему у Кондратия машинистом. Ключи от мельницы и теперь находились у него. Кому-нибудь другому кузнец без ведома хозяина не стал бы молоть, но для волостного исполкома решил пустить двигатель. Они уже заканчивали, и задержись хозяин еще немного у Чиндянова, обошлось бы без шума. Кондратий, как только прибежал на мельницу, остановил двигатель, с руганью накинулся на кузнеца, отнял у него ключи, стал гнать возчика. Кузнец, не очень разговорчивый, обидевшись, отошел в сторону и молча вытирал ветошью измазанные нефтью руки. Однако Кондратий все же догадался, что подводы не найманские. До его слуха донеслось недовольное бормотание возчика: «Чай, не свои — казенные…» Было нерасчетливо ссориться с волисполкомом. «Камень в рукаве держи, но улыбайся», — подумал Кондратий и сказал возчику:

— Ты что же, знако́м, сразу не сказал, что из волости? Мы для вас найдем и нефть, и время. Я ведь думал, что это какой-нибудь засурский руз[6] приехал, шныряют тут то и дело. — И, обернувшись к кузнецу, словно к главному виновнику происшествия, крикнул: — Ну, чего стоишь, иди пущай!

Он до конца оставался на мельнице и даже помог грузить мешки.

— Ты, знако́м, еще когда придется, приезжай, милости просим, завсегда будем рады. И волостному старшине так скажи, что, мол, завсегда рады, — говорил он, провожая подводы.

Оставшись вдвоем с кузнецом, Кондратий, сверкнув маленькими глазками из-под нависших рыжих бровей, негромко процедил сквозь зубы:

— Тоже мне еще нашелся почитатель власти. Не смей больше трогать ключи!

— На кой мне сдались твои ключи! — угрюмо проворчал кузнец, направляясь к выходу, но неожиданно обернулся и угрожающе сказал: — А почитанием власти ты меня не попрекай! Слышишь?! Власть наша! Если не нам ее почитать, так кому же?

Это было так неожиданно, что Кондратий невольно сник. Кузнец ушел, а Кондратий с грустным вздохом опустился на порог и тупо уставился в серую муть вечера. Надо было идти домой, но тело его так отяжелело, что не хотелось даже пошевелиться. Немного посидев, он все же пересилил себя, кряхтя, поднялся на ноги и стал запирать мельницу.

Было уже совсем темно, когда Кондратий брел домой. В голове у него все время вертелись слова кузнеца: «Власть наша!» Грозное предупреждение почудилось в них. Словно что-то острое и холодное пронзило его сердце. Несказанной отчужденностью вдруг повеяло от родной улицы, по которой он ступал шестьдесят длинных лет, от этой полукруглой площади со старой, посеревшей от времени церковью, взметнувшей в холодное звездное небо свою неуклюжую, обсиженную вороньем колокольню с железным крестом. Все здесь было родное и в то же время чем-то необъяснимым отдаленное от сердца. Погруженный в мрачные мысли, Кондратий не заметил в темноте, как набрел на канаву. Правая нога его вдруг провалилась в холодную снеговую воду, и он грузно упал, больно стукнулся обо что-то бедром. Со злостью выругался, медленно поднялся и, хромая и охая, заковылял к своему крыльцу.

Чтобы не разбудить домашних, Кондратий в задней избе снял сапоги, разделся и, шлепая по крашеному полу босыми ногами, прошел в переднюю. Он лег, но теперь уже не испытывал того приятного ощущения покоя, которое предвкушал, возвращаясь от Чиндянова. Чего-то недоставало, что-то было недоделано, и его охватило какое-то скрытое беспокойство. На сердце было тягостно, в голове, тяжелой от похмелья, копошились неопределенные мысли, ушибленное бедро тупо ныло.

4