Лес шуметь не перестал...

Захар не успел ответить Канаеву, как тот сразу же обратился к Дубкову.

— Один — вот этот. Как, подойдет?

— Отчего же? — ответил Дубков, внимательно разглядывая Захара.

— Мы тебя учиться думаем направить, — сказал Канаев Захару. — Поедешь? Школа такая открывается в городе для молодежи.

— Может, я не подойду туда? — со смущением отозвался Захар.

— В самый раз подойдешь, только тебе придется подготовиться немного, так что время до осени зря не теряй. Поговори с Татьяной Михайловной, чтобы она с тобой позанималась. Мы ей с Василием Михайловичем растолкуем, в каком роде заниматься с тобой.

Канаев с Дубковым перешли речку и пошли полем. Захар и не заметил, как глупая собака увязалась с ними. Он проводил их взглядом, задумавшись о том, что ему сказал Григорий. Но вдруг вздрогнул, сообразив, что пока разговаривал с Канаевым, не вспомнил о своей неприязни к нему из-за злополучных слухов о Тане. «Полно, правда ли это? — усомнился Захар. — Уж больно не похоже на Григория».

Лес встретил Захара ласковой прохладой. Молодая листва еще была светло-зеленая и клейкая, словно облитая конопляным маслом. Далеко вглубь Захар не пошел. Нашел сухостойное дерево, срубил его, поколол. У него набралась порядочная вязанка дров. Время приближалось к обеду. Домой идти не хотелось. Захар вышел на просеку, сбросил с плеч вязанку, лег на мягкую мураву, заложив руки под голову. По небу, как легкие холстинки, лениво плыли куски белых облаков. Лес глухо шумел, навевая сладкую дрему. Захар на минуту закрыл глаза, погружаясь в раздумье. «Учиться, — повторял он и сам не верил этому. — Учиться в город…» Думал ли когда-нибудь о таком счастье он, деревенский парень, еще совсем недавно не знавший ни одной буквы? «И Таня будет меня готовить, — проговорил он вслух. — Опять Таня, везде она. Нет, видно, без нее для меня ни одной дороги в жизни…» Он попытался представить ее в своем воображении и не смог.

Обратно Захар пошел другой дорогой и у села чуть-не нагнал вереницу учеников, возвращавшихся с экскурсии. Впереди шла Таня в легком белом платьице и в цветной косынке, накинутой на плечи. Она часто поворачивалась назад, подгоняя отстающих. «Заметила ли она меня?» — подумал Захар, замедляя шаг. И до самой своей избушки он издали наблюдал за ней.

Вечером Захар не вытерпел и собрался сходить в Совет. Надел желтые полуботинки, суконные брюки и синюю сатиновую рубаху с отложным воротником, расчесал густые непослушные волосы.

— Чем не парень? — сказал, глядя на него, Степан. — Не одну учительницу сманит!

Но Захар так на него посмотрел, что Степану сделалось неловко. Он сегодня, в субботний день, вернулся с поля раньше обычного и собирался в баню. Ему все же хотелось поговорить с Захаром, похвалить его.

— Чего же ты сердишься? — начал он опять. — Верно говорю, что ты первый парень на селе. Прошли теперь те времена, когда мы прятались от людей, боялись показаться на улице. Теперь наша берет. Сегодня вот Гриша с волостным председателем поле осматривали: не остается ли у кого незасеянным загон. Видишь, как власть заботится о нас, мужиках. То-то же… Подходили и ко мне. «Свой пашешь?» — спрашивает меня волостной. «Нет, говорю, безлошаднику. — Давай, давай, говорит, помогай…»

Захар не дождался, когда Степан кончит свою длинную речь, ушел.

В Совете Захар, кроме двух стариков — деда Игнатия и церковного сторожа деда Прокопа, никого не встретил.

— Кынцамолия теперь, поди, в бане моется, — проговорил дед Игнатий на вопрос Захара. — Посиди немного с нами, со стариками, может, кто и подойдет. Недавно, знать, приехал? Тебя все не видно было…

— Кынцамолия теперь все больше в школе собирается, — вставил дед Прокоп.

Захар немного задержался с ними. Скрутил цигарку, покурил, невольно прислушиваясь к болтовне стариков. В школу идти было неудобно, да и там сейчас, кроме старой учительницы, никого не могло быть.

— Мы вот с тобой в разных местах служим, а старики, почитай, одинаковы, — говорил дед Игнатий Прокопу.

— И места у нас, почитай, одинаковые, — равнодушно заметил дед Прокоп. — И к моему, и к твоему месту люди ходят. Людные у нас с тобой, Игнаша, места.

— Нет, Проша, — возразил Игнатий. — Места у нас с тобой не одинаковы. Твое место несознательное, а мое обчественное и сознательное, и служит оно всему селу.

— А церковь, по-твоему, не селу служит?

— Церковь — это не Совет. Ты бы хоть кипиратив, что ли, взялся охранять, и мне, глядишь, легче было бы.

— Куда мне с деревянной ногой-то кипиратив охранять, не доверят мужики.

— Хочешь, я с Григорием поговорю?

— Не надо, мне в церковной караулке лучше: зимой тепло, а летом прохладно.

— Вот то-то ты и есть несознательный, — с укоризной заметил дед Игнатий.

— Ладно тебе ругаться, давай лучше погляди картошку, испеклась, наверно.

Дед Игнатий поковырялся в углях. Запахло печеной картошкой. Одну за другой он выкатил из голландки на пол десятка полтора обугленных картофелин.

— Вот бы к ним капустного рассолу, — сказал дед Прокоп, глотая слюну.

Неожиданно вошли Канаев и Пахом.