Леший

Евсей в последние годы наведывался сюда не часто, но перед каждым церковным праздником вместе со Степанидой наводил порядок, красил когда-то собственноручно кованую оградку и кресты, сажал цветы. По осени, накануне покрова, вырвал почерневшие прихваченные морозцем стебли, тюкнул топором по нагло лезущим порослям раскинувшегося неподалёку тополя. Теперь притоптал возле калитки снег, но в оградку заходить не стал, посмотрел на давно выцветшую фотографию красивой девушки, подумал, что табличку надо было заменить, но другого снимка не было, потому что в те годы фотограф в их деревне появлялся не часто.

Несколько раз глубоко вздохнув, пошёл домой. Он сам и его дом были последним, что сохраняло жизнь некогда большой и дружной деревни. Евсей понимал, что не будет его, не будет и дома, а не будет последнего дома, исчезнет и сама деревня с её красивым названием Перекатная. Так же, как если не будет дома, не жить и ему – слишком тесно они срослись за эти семьдесят с лишним лет: старый, дедом построенный дом и состарившийся в нём Евсей.

Едва вышел из зарослей сирени и раскидистых тополей старого погоста на его окраину, где стали хоронить в последние годы стариков, родившихся в Перекатной и соседних деревнях, но переехавших к детям в посёлок и в район, увидел дым. Горел его дом. Евсей будто обезножел. Не в силах стоять, опустился на покрытую снегом лавочку возле чьей-то могилы и часто-часто мигая, стал смотреть на разгорающийся пожар. Бороться с огнём в одиночку было бессмысленно.

На глазах умирала его родная Перекатная. И Евсей почувствовал, как медленно начинает уходить из него жизнь. Он обессиленно откинулся спиной на соседнюю оградку и сквозь застилающие глаза слёзы с тоской смотрел на свой полыхающий дом с красивой железной крышей.

Глава 4. НАПАСТЬ

Ведь всё было хорошо! И вот напасть! Надо же было Нюрке на лестнице оступиться. Хорошо ещё на первой ступеньке, а не последней, а то бы и костей не собрать. Но и в самом-то низу грохнулась так, что до крови голову расшибла о вбитую в верхнее бревно крыльца скобу. Для какой надобности покойный муж Матвеевны эту чёртову железяку вколотил? Матвеевна сама сколько раз о неё билась, то коленом саданётся, то локтем зацепит. Синяков понаставила, не сосчитать, а уж недобрым словом старика своего, царствие ему небесное, костерила так, что тот в гробу наверняка весь искрутился.

Хорошо, что Нюрка пустую кастрюлю несла, та загромыхала, Матвеевна услышала, а то бы лежать бабе на морозе до скончания века. Со слезами да причитаньями помогла гостье в дом зайти, на диван уложила, рану на голове обработала, стрептоцидом посыпала, забинтовала сикось-накось, как получилось с непривычки-то да дрожащими от испуга руками.

А Нюрка стонет:

- Матвеевна, дай помойное ведро, мутит меня что-то. Всё кругом идёт, и рукой пошевелить не могу.

Разболокла Матвеевна соседку, а у той на руке огромная ссадина, Потрогала осторожно, кость цела, но уже отекать начало.

- Ой, Нюрка! Худо дело! Врача тебе надо бы, да не доковылять мне до трассы-то. Хоть бы Колька приехал. День-то какой сёдни?

- Да кто их эти дни считает? – отмахнулась здоровой рукой Нюрка. – Нам с тобой не всё равно: понедельник или пятница?

- И то… Ой, Господи! Что делать-то? Ума не приложу. Может, доковыляю как-нить? Хоть в одну сторону. Там, поди, кто остановится, попрошу, чтобы к нам «скорую» вызвали.

- А сама как?

- Дак на «скорой» и вернусь.

- Да она может только к вечеру приедет, околеешь на таком морозе.

- А приберёт Господь, значит, так тому и быть. Что мне тут, смотреть, как ты загибаешься?

- Чо-то меня знобит, – поёжилась Нюрка.

Матвеевна набросила на соседку одеяло, подоткнула с боков, чтобы не сползало.

- Пойду-ко, однако. Добреду, поди… – засобиралась старушка.

- Худо мне, Матвевна! Диван бы твой не обделать, подвинь ведёрко-то, чую, вырвет сейчас, – прошептала Нюрка.

Вырвать не вырвало, но сколько-то слизи больная сплюнула.

Матвеевна присела на краешек дивана:

- Не зря вчера курица по-петушачьи закукарекала. Испокон веков это примета к несчастью. Вот оно и не заставило себя долго ждать. Не отговаривай, Нюрка, пойду я к людям. Врача тебе надо. Сотрясение у тебя.

- Тоже мне докторица выискалась – сотрясение. Может, ещё какой диагноз… – но не договорила, опять над ведром наклонилась.

На этот раз стошнило по-настоящему.

- Пойду я, Нюрка, не отговаривай.

Матвеевна поднялась, достала с печки валенки, начала одеваться.

- Ну, спаси Господи! Матерь Божья, на тебя вся надёжа, – перекрестилась она от порога на иконы в красном углу. И тут на улице послышался шум машины, и не успела Матвеевна что-то сообразить, как в сенях раздались торопливые шаги, дверь без стука отворилась, и в избу слегка навеселе влетел Колька.

- Ну, как вы тут, бабулечки?

- Ой, Колька, худо у нас, сразу обессилев, опустилась на табуретку Матвеевна. – Вон Нюрка на леснице убилась, еле живая лежит. В больницу ей надо.

- Это мы запросто! Ты сама-то как? Как Рождество отпраздновали? Не заснули ещё, когда свет-то дали?