Лесков: Прозёванный гений

Лесков не сомневался: эстетические претензии к «Очарованному страннику», ссылка на то, что вещь сырая, – лишь предлог; опубликовал же «Русский вестник» слабую комедию Писемского «Ваал». Значит, Каткову не была близка отчетливо проступающая сквозь рассказы Ивана Флягина позиция автора, без снисхождения написавшего о митрополите Филарете (Дроздове), а преподобного Сергия Радонежского изобразившего защитником самоубийц и ревнителем духовной свободы. Тем не менее «Захудалый род» был «Русским вестником» напечатан, но уже без прежнего расположения и доверия к автору. Вот почему публикация хроники сопровождалась, по мнению самого Лескова, наблюдением за «каждым словом»: государственник Катков давно уже предчувствовал, что Лесков – не свой. В письме от 23 декабря 1891 года Лесков поделился с М. А. Протопоповым воспоминанием о давнем конфликте с Катковым: «…Мы разошлись (на взгляде на дворянство), и я не стал дописывать роман. Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: “Жалеть нечего – он совсем не наш”»⁶⁸⁷.

Различия во «взгляде на дворянство» в общем понятны. Англоману Каткову мечталось, что русские дворяне превратятся в gentry — дворян английских, поддерживающих государство, станут посредниками между народом и престолом и что связь эта поможет России избежать революции, в отличие от пережившей упадок первого сословия Франции⁶⁸⁸. «Отныне никто не может отталкивать его в область прошедшего, – писал Катков о роли русского дворянства. – В изменившейся России оно сохраняет свое положение; оно остается в свободном русском народе живым органом его государственного существования; оно остается, как было, опорой Престола. Оно было надобностью прошедшего, оно надобно и для настоящего. Дворянство должно проникнуться и одушевиться этим чувством своей непреходящей надобности. Что живет, то должно действовать; что призвано служить опорой, то должно быть уверено в себе»⁶⁸⁹. Лескову это использование дворянского сословия в государственных целях не могло быть близко. Для него предназначение дворянства заключалось в «недостижимом величии духа и благородстве чувств и мыслей», в живом отклике на нужды народа, просвещении и нравственном самосовершенствовании – всё это находилось далеко в стороне от магистралей государственной пользы.

Для Каткова литература всё равно оставалась в первую очередь инструментом – познания, просвещения, продвижения нужных идеологических установок. Катковский политический и общественный прагматизм сталкивался со свободой художественного постижения мира. Катков-политтехнолог противостоял Лескову-художнику, представитель «бюрократического национализма» – писателю.

Правда, в ранней статье «Пушкин» Катков говорил несколько другое, призывал не заставлять художника браться за «метлу»: «Поверьте, тут-то и мало будет пользы от него. Пусть, напротив, он делает свое дело; оставьте ему его “вдохновение”, его “сладкие звуки”, его “молитвы”». В этом «оставьте ему» различимо высокомерие по отношению к художнику, играющему в свою бирюльки; в этом «его молитвы» слышно: чем бы дитя ни тешилось… Но зачем же ему, глупому, тешиться – неужели просто так? Катков тут же объясняет: «Если только вдохновение его будет истинно, он, не заботьтесь, будет полезен»⁶⁹⁰. Итак, если художника не терзать требованиями быть нужным, он выдаст полноценный продукт, принесет больше общественной пользы. Но, по-видимому, художники не оправдали его надежд, так что он перешел к самым настойчивым «требованиям» к литераторам.

Не потому ли Лесков вскоре после разрыва назвал Каткова «убийцей родной литературы» и не сомневался, что к изящной словесности как таковой тот был равнодушен?⁶⁹¹ 23 апреля 1875 года он писал И. С. Аксакову:

«Я ценю многие заслуги Каткова и за многое ему благодарен, но лично на меня как на писателя он действовал не всегда благотворно, а иногда просто ужасно, до того ужасно, что я мысленно считал его человеком вредным для нашей художественной литературы. Одно это равнодушие к ней, никогда не скрываемое, а, напротив, высказываемое в формах почти презрительных, меня угнетало и приводило в отчаяние»⁶⁹².

В другом письме тому же корреспонденту, от 16 декабря того же года, Лесков жаловался, что в «Русском вестнике» литературные интересы «умалялись, уничтожались и приспособлялись на послуги интересам, не имеющими ничего общего ни с какою литературою»⁶⁹³.