Лесков: Прозёванный гений

– Да, но не я, а вы. Где вы оставили вашу трость? – так и подмывало Лескова спросить, но он смолчал, качнул головой. Он и без того знал: трость вошла ему в сердце и там затаилась, пока.

Это был первый приступ грудной жабы – стенокардии. С тех пор любое сильное волнение могло спровоцировать новый припадок.

Девятнадцатого сентября Лесков писал мужу своей сестры Ольги Николаю Петровичу Крохину: «У меня арестован VI-й том, и это составляет и огромный убыток, и досаду, и унижение от сознания силы беззакония». 5 октября на то же жаловался Л. Б. Бертенсону: «“Попы толстопузые” поусердствовали, и весь VI том мой измазали. Исчеркали даже роман “Захудалый род”, печатавшийся у Каткова… Вот каково “муженеистовство”! Это то, что Мицкевич удачно назвал “kaskady tyranstwa”… Какие от этого облатки и пилюли принимать надо? Что за подлое самочинство и самовластие со стороны всякого прохвоста»⁹⁶⁴.

Материальный убыток оказался несущественным, моральный – огромен. Но в конце концов в 1890 году многострадальный том всё-таки вышел – самым последним в собрании, без крамольных текстов о попах и архиереях. Старый том в ноябре 1893 года сожгли, уцелело лишь восемь экземпляров – те, что были отосланы в Цензурный комитет. Один из них попал в петербургскую Публичную библиотеку[154], где и хранится до сих пор; другой Лесков подарил доктору Бертенсону с саркастической надписью: «Божиим попущением книга сия сочтена вредною и уничтожена мстивостью чревонеистового Феоктистова, подлого ради угождения Лампадоносцеву»⁹⁶⁵.

В Константиновском военном училище юнкера, имевшего у себя «Мелочи архиерейской жизни», посадили под арест – Лесков написал об этом Толстому в 1891 году. «Мелочи…» числились в списке запрещенных в России книг вплоть до 1905 года, а переизданы были только в 1957-м в одиннадцатитомном собрании сочинений Лескова.

История с арестом шестого тома стала продолжением цензурных запретов, под знаком которых прошли все последние годы жизни Лескова. Запретам подвергались в основном те сочинения, в которых он касался церковных тем.

В 1884-м в «Газете Гатцука» оборвалась публикация «Заметок неизвестного», остроумно и с отвращением высмеивавших лицемерие и ханжество духовенства. В следующем году светская и духовная цензуры запретили лесковскую статью о неоправданно жестких правилах церковного развода «Бракоразводное забвение (Причины разводов брачных по законам греко-российской церкви)»; уже набранная, она была изъята из «Исторического вестника». В 1886-м Санкт-Петербургский цензурный комитет не дал разрешения на печатание «Повести о богоугодном дровосеке», сочтенной антицерковной. В 1888 году редакция журнала «Русская мысль» без ведома автора отправила его повесть «Зенон Златокузнец» в духовную цензуру, и она запретила публиковать повесть.

Что испытывает писатель, когда его перебивают на полуслове, когда запрещают или сжигают его книгу? Ему кажется, будто казнят его самого.

Лесков перестал подниматься по лестницам – не мог, ходил в просторной блузе, чтобы легче дышалось. Всегда теперь ждал ее. И очень надеялся, что глаза у нее и в самом деле кроткие.

В то утро он чувствовал себя лучше обыкновенного. После легкого завтрака сразу сел за работу. Хотелось успеть побольше до обеда, к вечеру ожидались посетители. Теперь они тянулись к нему плотным потоком, как к хорошему доктору или «Пержану»[155] (свят, свят, терпеть его не мог!): дамы бальзаковского возраста, генералы, студенты, барышни с глазами-вишнями, купцы в высоких сапогах, начинающие авторы с пахнущими луком рукописями под мышкой, писательские вдовы, священники. Для многих он и стал почти пастырем – к нему шли за советом, поддержкой, протекцией, и он охотно наставлял страждущих на истинный путь, бывало, и помогал.

Писал он в тот день, как всегда, нервно, быстро: водил пером по бумаге, заносил слова на любимые четвертушки, внезапно бросал перо на стол. Закрывал лицо руками, точно отчаявшись поймать ускользающую мысль. Сидел неподвижно. И снова строчил, и опять прерывался. Сжимал ладонями голову, ударял пальцем по столу, смеялся. Поднимался и, погруженный в раздумья, мерил большими шагами кабинет, не видя, не слыша ничего, кроме речи героя; произносил монолог вслух, садился и записывал. Снова был молодым, бодрым⁹⁶⁶.

Сколько раз он давал себе зарок не писать! Зачем? Кому это нужно? Для чего? Опять становиться посмешищем в глазах «Лампадоносцева» и Тертия Филиппова, мишенью для желчных насмешек Буренина? И всё-таки не выдерживал, снова садился за стол. Неодолимый соблазн!

Утомясь, он пересел из рабочего кресла на любимую оттоманку, взял в руки первую попавшуюся книжку – последний номер «Вестника Европы». Раскрыл и сейчас же захлопнул: не Парнас, а Лысая гора! Пять-шесть калек – вот тебе и современная литература.

Глянул в окно – дождя не было. Не пойти ли перед обедом прогуляться в Таврическом? Горьковатый осенний запах, вид летящей с небес листвы обычно погружали его в хандру, но сегодня он так славно поработал, значит, и грусть будет приятной…

Внезапно в дверь позвонили.