Лесная быль. Рассказы и повести

Мы пробрались сквозь густую чащу ольховника и вышли на поляну, к саду. Маленький старичок в длинной белой рубахе с красным поясом стоял под крайней от леса яблоней и горестно качал головой: большой зелёный улей, сброшенный с подставки, стоял на земле, и пчёлы с жалобным и злобным гудением вились около его летка.

Немного подальше, выставив вперёд острую бородку клинышком, стоял другой старик, высокий и худой, в синей рубашке, босиком.

– Не жеребец, а сущий оборотень, – говорил он. – Три дня как с колхозной конюшни сбежал. По лесу бродит, конюху не даётся. Никто как он шёл да боком и своротил.

– Всё-то ты, сват, с чёрным словом, – укоризненно покачал головой белый старичок. – Всё с чёрным словом. Пчела, она, брат, этого не любит, она… – И, не договорив, он нагнулся и с трудом повернул улей.

Дед Иван, распухший и злой, опустился на еловый чурбан и, водя ножиком по оселку, недоброжелательно следил за хлопотами деда Софрона.

– Ружьё бы достать, – проворчал он, – да влепить этому чёрту косматому дроби под шкуру, небось отвадится. Не то переваляет твои колоды, а тварь-то «тихая» тогда и вовсе меня со свету сживёт.

– Что ты, что ты, сват, – заволновался дед Софрон. – Видано ли дело такого жеребца портить? Словить его надо – и весь сказ.

– Сказ-то выходит долгий, – ворчал дед Иван, осторожно пробуя пальцем остроту лезвия. – Как словить, когда сбаловался и конюху не даётся? Я и сам не дурак, чтоб жеребца портить. Ясно – словить, да вот как?

– А я знаю, – отозвался вдруг Мишка, выступая из кустов. – Здравствуйте, дедушки! Я его вечером на тропке подкараулю. Гнедка-то. Как он к ручью пить пойдёт. На суку сяду, над самой над тропкой, да ему прямо на спину ка-ак скокну…

Смешливый дед Софрон так и присел около улья.

– Ну и потеха, – приговаривал он. – Соколом да на утку сверху, стало быть.

– Дураку не ум помешал, – проворчал неукротимый дед Иван. – Чем малого за вихор рвануть: не блажи, мол, так он ему ещё потакает. – И, сердито сунув ножик в карман, он направился к крытому берестой шалашу, приютившемуся под яблоней.

Мне стало очень обидно за Мишку и за деда Софрона.

– Я тоже пойду, – сказал я громко, выступая из-за Мишкиной спины. Обрадованный Мишка ткнул меня локтем в бок.

– Ловко, что я тебя там-то не вздул, – восхищался он своей догадливостью. – Я, брат, сразу увидал, что из тебя толк будет. У меня, брат, глаз…

– Шишек на самовар пособирай, ты, глазастый, – окликнул его дед Софрон. – Чашки и хлеб из сундучка достань. Сват, чай-то с мёдом пить будем аль с вареньем?

– Слыхал? – отозвался Мишка, сияя. – Дуй в шалаш, напьёмся – во!

– Показывай, откуда чашки доставать, – радостно откликнулся я и двинулся к шалашу.

Предстоящее приключение привело нас в самое радостное настроение, и до шалаша мы, пыхтя и переваливаясь, добрались на руках.

– Я и чашку эдак до костра донесу, – хвастался развеселившийся Мишка. – В зубах ежели, а то и промежду коленок.

– Вот я тебя зажму промежду коленок, пострелёнок, – сердито отозвался дед Иван и замахнулся удилищем. – Будешь у меня бить чашки-то.

Чашки и хлеб, ввиду такой угрозы, были доставлены к самоварчику, стоящему у костра, обычным способом.

Потом мы вперегонки бросились собирать сухие еловые шишки.

– Ты которые смолистые бери, – учил меня Мишка, проворно кидая шишки в берестяной коробок. – Смолюшки, они дыму поддадут, зато самовар от них враз закипит.

Приспособив прогоревшую до дыр железную трубу, мы, приподнимая её, принялись подкидывать шишки в пузатый и кособокий медный самоварчик.

Около костра хлопотал дед Иван, помешивая длинной ложкой в железном котелке, висевшем над огнём. В котелке булькало и шипело, а дед Софрон, присев на пенёк, мастерил что-то из дощечек и проволоки и довольно кивал головой.

– Вот так, – приговаривал он. – Теперь будет ладно. Каша-то не поспела, сват?

– Сейчас поспеет, – отозвался сват и, заглядывая в котелок, морщился от пара, обдававшего лицо. – Упрела в самый раз. А вот у ребят с самоваром неуправка.

– Закипает уже! – воскликнул я и, нагнувшись над дымящей, как вулкан, трубой, протолкнул в неё щепочкой сухие смолистые шишки.

Я кашлял и задыхался, но даже это доставляло мне большое удовольствие. Снимая и надевая трубу, я то и дело нагибался к Мишке и шептал:

– Скоро он придёт? А может быть, и вовсе не придёт?

– Придёт, – отвечал Мишка тоном бывалого охотника за мустангами. – Не первый раз он так: убежит да по лесу и шатается. И всё мимо пасеки вечером к речке пить ходит. Дошатается, пока не попадёт медведю в лапы.

– Кончай разговоры, – сказал дед Иван, опрокидывая целую горку душистой каши на широкое деревянное блюдо. Он сделал на верху пшённой горки ямку и бережно влил в неё немного растопленного масла из глиняного кувшинчика с отбитым носиком.

– Садись, Мишутка, – приветливо сказал дед Софрон. – И ты, чужачок, садись, чурбашки подвиньте себе, а то и так, на траву, как способнее.

Мы уселись вокруг блюда с кашей, держа в руках круглые деревянные ложки. Ели, стараясь не сорить, брали кашу по очереди. Я подражал всем движениям Мишки, что бы не ударить лицом в грязь.