Лесная быль. Рассказы и повести

– Так кашей только конокрадов в прежнее время кормили, – раздался весёлый дядин бас, и тяжёлая рука ласково хлопнула меня по спине. – Ты хоть немножко передохни. Что? Мишка опять?

– Ну, разумеется, – вмешалась тётка. – Эта дружба не доведёт до добра. Мальчик до такой степени недисциплинирован…

Но я, давясь, уже проглотил последнюю ложку каши и проворно вскочил со стула.

– Всё! Кончил! – крикнул я. – Больше не хочу! Спасибо!

Последние слова я выкрикнул уже на крыльце, сбежал по ступенькам и бросился по дорожке.

Так и есть. Мишкины огненные вихры золотились у садовой калитки. Он стоял и пальцами правой ноги подхватывал камешек: высоко подбросит его и ловко поймает на подъём ноги. Я почти набежал на него.

– Мишка, ты чего же не приходил? – крикнул я.

– Мамка не пускала,– ответил он.– На пасеку даже. «Ты, говорит, там по медведям скачешь, а у меня сердце обрывается. Сиди дома, пока передохну». А кто знает, сколько, она передыхать будет? Я и убег.

– А я-то… – начал было я горячо и вдруг остановился, будто споткнулся.

«А как же ссора? Ведь мы же с Мишкой теперь на всю жизнь…»

Но Мишка посмотрел на меня и усмехнулся. Веснушки на носу у него, казалось, тоже смеялись.

– Серчаешь? – спросил он самым дружелюбным тоном. И, прежде чем я нашёлся что-либо ответить, оглянулся, хотя нас могли подслушать одни лопухи у канавы, и нагнулся к самому моему уху.

– Кирку возьми, – сказал он таинственно. – В сарае у вас валяется которая. И хлеба. А лампу я сам сготовил, горит – во! – Он вытащил из кармана штанишек облезлую коробку из-под зубного порошка, помахал ею в воздухе и опять сунул в карман.

– В пещере-то как без неё разглядишь? – пояснил он. – Руды там, может, есть всякие, ручей текёт…

У меня даже дух захватило: да что ж это Мишка придумал? Но нет, надо выдержать характер. Я отвернулся и сделал вид, что заинтересовался ползущей по створке калитки большой мохнатой гусеницей.

– Кирку? – переспросил я и подставил гусенице зелёный листик. – Тяжёлая она очень, тащить для какой-нибудь пустяковины.

Трах! Червяк с листом взлетели кверху. Это Мишка поддал ладошкой мне под руку.

– Это пещера-то – пустяковина? – кипятился он. – Руды всякие, ручей текёт… Ну и плевать!

Он круто, на одной пятке, повернулся, показывая, что всё теперь между нами порвано. Конец! Но тут уже я не вытерпел и схватил его за руку.

– Мишка! – крикнул я. – Не буду больше. Честное пионерское. Я и сам мириться хотел. Только не знал – как. Какая пещера? Какой ручей?

Мишка живо обернулся, задорно тряхнул хохлом.

– То-то – «какая?» – проговорил он, видно, очень довольный. – Говорю – бежим в сарай.

В сарае было темно и потому таинственно. Мы любили там собираться «на совет», забираясь в старый тарантас, такой широкий, что в нём можно было сидеть троим в ряд. Но сегодня Мишка направился не к тарантасу, а в угол, где были свалены лопаты и всякий железный лом. Вытащив старую кирку, он осмотрел её и, довольный, кивнул головой.

– Крепкая, – сказал он. – А что заржавела – не беда, в горе засветлится. Ты что, отобедался?

– Уже, – ответил я, подражая ему в краткости. – Бежим лучше низом, чтобы тётя Варя не увидала, а то не пустит ещё… А это у тебя что?

– Из дому взял, тоже пригодится. – И Мишка уже на бегу перехватил из одной руки в другую небольшой железный лом.

Ссора была ещё слишком свежа, и потому мы немного дичились друг друга. Даже раздевались и плыли через реку как-то особенно по-деловому, словно мы этим страшно заняты и разговаривать нам вовсе некогда. Но, вылезая из воды, нечаянно схватились за одну ветку, заторопились, стукнулись лбами и рассмеялись радостно: неловкость как рукой сняло.

– Чуднáя она у тебя, тётка-то! – сказал Мишка, когда мы выбрались на берег. – Ну, моя мамка воды велит натаскать, дров нарубить. А твоя – и работать не велит, а вовсе за так привязывается.

– Это она называет – воспитывать, – пояснил я, прыгая на одной ноге и продевая другую в штанишки. – А дядя говорит, воспитывать – это совсем другое, это, это…

Я не знал, как определить дядину систему воспитания, и Мишка меня перебил:

– Моя мамка тоже говорит: трудно мне тебя воспитывать. А сама шанежку сунет, а то блин, редко когда за волосья. Жалеет она меня, – договорил он задумчиво, разгребая ногой влажный песок. – Небось, тебя тётка тоже жалеет, – прибавил он после небольшой паузы и покосился на меня.

Я вспыхнул и отвернулся. Мишка задел моё самое больное место. Для тёти Вари я – помеха, чужой мальчик, – я сам слышал, как она это говорила дяде Пете. И Мишка, значит, это видит и вот – утешает. Ну, пожалуйста, не нужно мне его утешений!

– Это маленьких жалеют, – сказал я зазвеневшим голосом. – И совсем я не нуждаюсь. И даже очень скоро домой поеду, в Москву.

– Ну-у, – удивился Мишка и даже остановился, как аист, на одной ноге, забыв продеть другую в штанишки. – А я-то как?

Но я вместо ответа подхватил с земли кирку и быстро полез на обрыв.

– Не отставай! – крикнул ему.