Лесная невеста

Когда это не помогло, Крепениха прибегла к более сильному средству: погасила уголек в воде, наговоренной на утренней заре, потом внезапно, когда он не ждал, спрыснула Горденю этой водой и еще раз прочитала над ним оберег. Не помогло: он по-прежнему сидел в углу, хмурый и злой на весь свет, а если в избу заходили люди, особенно женщины, рычал, как медведь, и бросал в них тем, что попадало под руку. Отец однажды уговорил его съездить в лес, и еще по дороге, у колодца, Горденя поссорился с двумя парнями, и дело кончилось дракой. Противники спасались от него скачками через тын, и угомонил Горденю только отец, набросившийся на сына сзади и не уступавший ему силой. И только увидев, что едва не прибил родного отца, Горденя вроде бы устыдился, в его угрюмых глазах мелькнул проблеск света. Но тут же он опять ушел в себя и по-прежнему засел в углу.

Тогда Крепениха привела к нему Елагу. Зелейница тоже сказала, что тоска наведенная, а значит, ее нужно снимать. На другое утро вся семья еще на заре отправилась к Выдренице. Последним в семье родился Слётыш (тогда ему было всего тринадцать), и ему выпала честь черпать воду из реки. Взяв ведро с водой, зачерпнутой по течению, Елага поставила Горденю посреди луга и, глядя на бледную осеннюю зарю, заговорила:

– Стоит Горденя, сын Крепеня, на утренней заре, на чистой росе, во чистом поле, под красным солнышком, под светлым месяцем, под частыми звездами! Облаками Горденя облачен, небесами покрыт, светлыми зорями подпоясан, светлыми звездами обтыкан, что стрелами острыми! Небо высокое слышит, солнце светлое видит! Дух нечистый, поди прочь от Гордени! Не майте, не мучьте ни ранним утром, ни светлым днем, ни темной ночью! Из леса пришли – подите в лес, из воды пришли – подите в воду! Идите, где ветра не вянут, где люди не заглянут, под пень, под колоду, в болото зыбучее!

Наговаривая, она окатила парня из ведра, потом послала Слётыша опять за водой, и снова он должен был черпать ее по течению, не произнося ни слова. И так три раза. Горденя мерз, облитый холодной водой посреди поля, под осенним ветром, но зато, когда все торопливо шли домой, он уже выглядел не таким вялым и мрачным. Торопились, опасаясь, как бы не встретить кого-нибудь, но все соседи знали, что на заре Горденю будут заговаривать, и сидели по домам. На углу мелькнула девичья коса и тут же спряталась за воротами Зобни. Однако Крепениха успела узнать Кривушу. Сперва она рассердилась на любопытную девку, а позже сообразила, что та попалась неспроста, – в таком случае виновного в сглазе всегда тянет навстречу жертве…

Все выяснилось уже на третий день. Дойдя после обливания до дома, Горденя почти сразу слег: у него началась лихорадка. Елага кивала: так и должно быть. Сглаз, то есть вторжение какой-то чужой силы в человеческую душу, делает человека беззащитным перед болезнями. У Гордени был сильный жар, он потел так сильно, что мать постоянно меняла ему рубахи. В придачу он был в беспамятстве и бредил.

– Порча выходит! – говорила Елага.

А Горденя говорил свое.

– Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, пойду не прямой дорогой, а мышиными норами да лисьими тропами, встану на восток затылком, на закат лицом! – бормотал он, а Елага, отстранив даже мать, с суровым лицом прислушиваясь, ловила каждое слово. – Напади, моя тоска, и печаль, и великая кручина, не на землю, не на воду, а напади на Горденю, в горячую кровь, в семьдесят жил, в семьдесят суставов!

Обмирая, Крепениха слушала и понимала, что нанесенная тоска выдает себя.

– Как огонь горит в печи жарко и не потухает, так бы и Горденя тосковал и горевал по мне! – доносилось до нее невнятное, прерывистое бормотание. Елага наклонилась совсем низко, слушая голос порчи; знакомые слова любовного заговора разбирались еле-еле, а надо было не упустить ни одного: вот-вот та, что навела тоску, невольно скажется, назовет свое имя. – Как мил ему белый свет, как светел ему светлый месяц, как красно ему красное солнце, так бы ему была и я… я…

Горденя задохнулся и замолчал, тяжело дыша. Елага зашептала, обращаясь не к нему, а к тому духу, что жил в нем. И Горденя снова заговорил:

– Как тоскует мать по дитяти, как корова по теленку, кобыла по жеребенку, так и он бы по мне тосковал; и той тоски ему есть, не заесть, пить, не запить, спать, не заспать; плачет тоска, рыдает тоска, по всему свету блуждает, и ни в году, ни в полугоду, ни днем при солнце, ни ночью при месяце… Не мог бы Горденя ни жить, ни быть, ни днем при солнце, ни ночью при месяце без меня… А…

Имя рвалось наружу, но что-то его не пускало, чья-то невидимая рука зажимала рот. Горденя в беспамятстве дергался на лавке, пытался приподняться и падал; у Крепенихи от страха за сына, от жути перед темной силой, терзавшей его, кривилось лицо, казалось, она плакала, но глаза ее оставались сухими. Слётыш, Смирёна и их сестра-подросток, Перепелочка, жались друг к другу на полатях и прятали лица, боясь, что эта дикая сила соскочит со старшего брата на них.