Лесничая

— Прости, — тихо сказал он. — Но медведь ранил Арлена и мог ранить Мону.

Я выпустила воздух, что держала в себе. Я все равно злилась на него, не что-то в его прямом и серьезном заявлении заставило меня подавить остатки гнева. Я отмахнулась.

— Это сделано. Но мы не можем оставить в нем дротик. Никто из моего народа не убил бы медведя, чтобы бросить его гнить в лесу. Скауты увидят птиц, что слетятся на падаль, и нам не нужно, чтобы они узнали дротики атлатла.

— Я их вытащу, — сказал Кольм.

— Хорошо. Арлен, сиди там, я принесу аптечку.

Я пошла во тьму к дереву с нашими мешками, и я услышала тихие слова Моны:

— Выстрел был хорошим, Кольм.

Я резко вдохнула, заставила себя идти к дереву, а не взрываться от гнева. Я забралась по стволу, хвоя била меня по лицу в темноте. У веревки я замерла, прижала лоб к липкой шершавой коре. Я вдыхала запах сосны.

Три дня. Три дня в Сильвервуде, а я уже думала, как же мы дойдем до конца, не убив друг друга.

* * *

Раны Арлена были небольшими, но глубокими, и я какое-то время промывала их. Когда я закончила и перевязала его руку, как только могла в темноте, я заставила всех собираться. Они почти не возражали — идти ночью никому не хотелось, но Мона не могла спать рядом с медведем, даже если он был мертвым. Или из-за того, что он был мертвым. Мне было все равно. Мы ушли из соснового бора по горе. Почти через час мы добрались до подходящего участка земли. Конечно, тут, в отличие от бора, были камни, где-то рядом жил скунс. Спали мы плохо.

Шли мы все так же медленно.

Следующие дни мы поднимались по склонам, и на меня тяжелым плащом легло неожиданное одиночество. Мона и Арлен не скрывали своего презрения к горам. Виды и звуки, что были мне старыми друзьями, пугали их, как скрежет сов, разбудивший нас ночью. Через пару дней я возвращалась от ручья с флягами и увидела, как Арлен бьет палкой кусты. Он перебил мои возмущения, заявив, что где-то рядом рысь. Раздалось горловое мяуканье, и он просиял, торжествуя. Я хотела задушить его. Он принял за хищника олененка, прячущегося в кустах, зовущего маму. Я в ярости заставила их перейти в другое место, чтобы лань могла вернуться к своему испуганному ребенку.

Когда они не возмущались, я видела безразличие. Мое сердце потеплело вечером, когда мы остановились в кольце ложного огня, что виднелся на гниющем дереве в темноте. Но Мона и Арлен не были впечатлены, они тыкали плесень ботинками, ворча, что тут нет съедобных грибов, не сияющих в темноте. В результате разговора я снова ушла в сторону, спала в мягком свете, озаряющем лес.

Кольма я понять не могла. Если он и разделял недовольство брата и сестры, я этого не видела. Он старался сохранить мир, добавлял мягкое слово в наши разгоряченные разговоры, чтобы ослабить напряжение. Он помогал мне в мелких делах без просьбы. Он не жаловался. Он смотрел на ложный огонь. Но радость тоже не показывал. Может, он все еще искупал вину за медведя. Я почти хотела, чтобы он дал понять, на чьей он стороне. Но он оставался непоколебимым, как камень. Удивительно, но меня это расстраивало.

За годы изгнания я научилась подавлять тоску по знакомым лицам, голосу, что разделял мой взгляд на лес. Было легко в городах у рек и портов вести себя как еще один чужак, гость, который не может ничего дать. Но здесь, дома, я ощущала одиночество сильнее, чем на восточных холмах. Порой перед тем, как открывать глаза утром, сны возвращали меня в детскую спальню, в бараки, где в окна лились песни птиц. Мое прошлое выбиралось из тумана: форма, завтрак, походы. Но через пару ударов сердца вуаль пропадала, и я лежала на земле в лесу, кутаясь в грубый плащ, с кожаными ботинками, сделанными далеко от дома, и деревья смотрели на меня, сжавшуюся у их стволов, с вопросом на листьях.

Что ты здесь делаешь?

Кольм подошел ко мне в один из вечеров. Я не знала, что меня выдало: частые взгляды на Голый улей, скалу было видно отсюда, или он догадался, что что-то меня беспокоило. В общем, он заговорил со мной:

— Где мы, Мэй?

Я оглянулась на него.

— Где в пути?

— Нет, в горах.

— Мы в перешейке между двумя вершинами. Там гора Пелена, — я указала во мрак. — Вон там — Голый улей.

— Ты оттуда?

— Ох, — это так очевидно? — Да. Я жила в Лампириней семь лет, — я снова посмотрела на Голый улей. — Но да, оттуда моя семья.

— Они еще там?

Я смотрела на гору, черную в темнеющем небе. Если прищуриться, можно было подумать, что видно мерцание фонарей на склонах, озаряющих деревянные хижины во впадинах. Я подумала о своей сестре Сэре, которая куталась в марлю, выкуривая пчел дымом. Мейка — кузнец. Джол, барабанщик, пошел по стопам родителей. И Персэ. Милый Персэ мог сыграть мелодию слаще песен птиц на любом инструменте.

— Надеюсь, — сказала я.

— Ты их видела после изгнания?

Разговор набирал темпы. Я кашлянула.