Лесное море

Конечно, ему хотелось понять, почему она, Ашихэ, бывшая три года замужем, до этой ночи оставалась девушкой. И, пожалуй, он имел право узнать это. Но спрашивать не следовало. Она сама когда-нибудь объяснила бы ему все. И притом непристойно с его стороны так отзываться о Ю!

— Ю был ко мне очень добр. Как родной отец.

— Но вы же спали рядом. Неужели он никогда не пытался…

— Вэй-ту, не говори глупостей.

— Какие же это глупости? На таком безлюдье, в такие жаркие ночи, когда все вокруг любит… Неужели тебе не было трудно без ласки?

— Трудно, конечно. Ты был далеко, я могла только думать о тебе. Но зачем ты спрашиваешь? Ведь и с тобой было так. И ты никого до сих пор не любил.

— Ох, я-то спал между Алсуфьевым и Люй Цинем!

— Значит, будь около тебя женщина, ты бы… Даже если бы старая, некрасивая женщина?

— Не знаю. Перед уходом, помню, меня уже так допекла моя добродетель, что я…

Он не договорил и вышел с кувшинами. Пошел за водой на речку. Ашихэ принялась за отложенную было работу.

Выкраивая из шкурок новые улы для Виктора, она твердила себе: «Значит, только это? Это — и ничего больше? Не внушай себе, Ашихэ, что ты первая любовь его сердца. Он пришел сюда после ужасных страданий и жаждал забыть все в объятиях женщины. Он потянулся бы к любой другой, если бы нашел ее в этой фанзе. Он не притворщик, он ничего не приукрашивает. Это надо ценить. Но сделал бы он такое признание, как сейчас, если бы я не была китаянкой? Позволил бы он себе такую грубую откровенность, если бы его подругой была белая девушка, — ну вот, например, Тао?.. Хотя она-то не совсем белая…

Быть может, в нем еще живы предубеждения и предрассудки его среды. Быть может, он полагает, что к желтокожей девушке надо подходить проще, что ей голос тела понятнее, чем голос души… Ведь ты о нем ничего не знаешь, Ашихэ! Его и тебя разделяют материки и века, дела и дороги жизни. И любовь твоя, Ашихэ, должна быть терпеливой и мудрой, чтобы ее не испортил, не оскорбил этот мальчик с больной, ослепшей душой».

Виктор принес воду, взял силки и позвал Кунминди. Он не мог усидеть на месте — так его томило душевное беспокойство или, быть может, жажда деятельности.

После полудня он вернулся с детенышем косули.

— Отбился от матери, и я его приманил вабиком. А Кунминди твой никуда не годится. Глупый пес.

Он сразу принялся свежевать косульку, ножом подрезая шкуру, чтобы потом ее ободрать.

— Да, глупый! — повторил он сердито. — Не понимаю, почему ему дали имя «Мудрый».

— Ты учти, что Кунминди никогда еще не брали на охоту. Он только сторожил меня и фанзу, когда Ю обходил свои капканы и силки. Поди сюда, Кунминди! Теперь ты будешь охотиться с Вэй-ту, как прежде твоя мать Яга и твой брат Волчок…

— Нет, Ашихэ, такой собаки, как Волчок, у меня уже не будет.

— Почему же?

— Разве такую найдешь? Это была гениальная собака. Такие родятся раз в сто лет.

— Действительно, помню, он казался очень разумным.

— Казался! Этот песик был умнее человека. И чувство чести у него было сильнее. Если бы я положил эту косульку и сказал ему «стереги» — по-польски, конечно, потому что Волчок понимал только по-польски, — и если бы я не вернулся, этот пес околел бы с голоду, но не двинулся бы с места и не тронул бы лежащего перед ним мяса. А Кунминди?

Он сделал презрительную мину и отвернулся. Кунминди, похожий на Волчка, как брат-близнец, только раздражал его этим сходством.

— Э, да что там говорить!

Но, видно, пропавший любимец не выходил у него из головы, и он не мог не говорить о нем.

— Он был помесь легавой и лайки, да и от волка было в нем кое-что. В общем дворняга, обыкновенный дворняга. Но все породистые охотничьи собаки, ищейки, сеттеры с золотыми медалями не стоят клочка шерсти из его хвоста — так он знал тайгу и понимал меня! Стоило мне только глянуть на след — и Волчок уже тут как тут. Ткнется в него мордой, проверит — и либо побежит по этому следу, либо только ушами зашевелит: мол, след старый, выветрился. Погляжу на деревья — и он туда же смотрит и уже понимает, что сегодня надо искать белок или глухарей. Стану, бывало, на тропе и скажу тихо, раздельно: «Ну, песик, поищи-ка оленя. Кабана не надо, повторяю — кабана не надо, только оленя». И мой Волчок уже мчится. А зверя он гнал, заметь, совершенно бесшумно. Сделает круг — большой, чуть не в десять ли, — и обратно. Направо, налево, наискось углубится в лес, но путь держит все время ко мне. И так вот, ни разу не тявкнув, без шума, выгонит на меня из тайги то, что я приказал. Если скажу «оленя», — то только оленя, а если «кабана», то всякое другое зверье пропустит, а кабана выследит… Ну, видела ты когда-нибудь такую собаку?

«Смотри-ка, — думала Ашихэ, — как он горюет о пропавшей собаке, как жалеет ее! Значит, он не злой человек. И если столько нежности и внимания он уделяет животным, так неужели не найдется их у него для тебя, Ашихэ?»