Лесное море

— Давай! — отозвался вдруг Виктор, вставая, и подняв выше факел, подошел к Багорному. — Где тут сказано про Среброголового?

Он взял из рук Багорного смятую бумажку, липкую от присохшей смолы. Это была вырезка из газеты. «Третий день суда во Владивостоке», — гласил заголовок. — Дело о шпионаже… рассматривалось военным трибуналом… Среброголовый — тайный агент, предатель национально-освободительного движения… Прислужники Японии… Во главе банды бывший сержант маршала Чжан Цзо-линя, бывший хунхуз Среброголовый…

— Значит, он уже не защитник Шитоухэцзы, не герой Анту, а снова хунхуз?

— …молчал, понимаешь? Ни слова в свою защиту. Даже после приговора…

— Какого приговора? — крикнул Виктор в самое ухо Багорному.

Багорный вздрогнул. Устремил взгляд на огонь — и вдруг глаза его стали неподвижны.

— Товарищ командир!.. — простонал он. — Сергей!

Должно быть, ему чудился Сергей Лазо, которого японцы сожгли в паровозной топке. Да, наверно, в пламени костра он увидел двадцатый год и своего командира, сгоревшего в топке паровоза — за власть советов, за революцию…

— Так вы его расстреляли? — крикнул Виктор, тряся Багорного за плечо.

— Ну, сам понимаешь, трибунал…

— Сукин ты сын, сволочь после этого!

Только тяжелое состояние Багорного помешало Виктору ударить его.

Он швырнул головню в костер и вышел из пещеры. Какой ужас! Защищал Багорный перед трибуналом своего ученика и спасителя или отрекся от него, потопил?

В солнечном блеске августовского дня, упиваясь суровой и чистой картиной лесного моря, Виктор понемногу успокаивался. «Меня это не касается», — говорил он себе. Но это все-таки его касалось. Из-за Ашихэ. Она — коммунистка. Что же, идти за ней и видеть, как она страдает? Нет, надо сейчас с этим кончать. Правда о Среброголовом должна открыть ей глаза.

С этим решением вернулся он в пещеру. Багорный лежал на спине в полном изнеможении и что-то бормотал, Виктору не хотелось слушать. В нем росло раздражение, враждебное чувство к Багорному и уверенность, что тот в этом деле сыграл какую-то неприглядную роль. Впрочем, если бы Багорный протестовал против расстрела, его бы тоже «ликвидировали». Нет, он, наверно, отрекся от Среброголового. Лучшее доказательство этому то, что он здесь. Ненадежного человека большевики ни за что не послали бы за границу. Вон он лежит, как срубленное дерево. Пальнул себе в лоб не очень удачно и теперь мечется в бреду, снедаемый отчаянием и презрением к себе.

Потрескивал хворост в слабом огне. Причудливые тени скользили по мокрым стенам, в углах таился мрак.

«Человек вышел из пещеры и возвращается в нее».

Это сказал Коропка. В Харбине, когда они шли к доктору Ценгло. Учитель рассуждал о кризисе культуры, о том, что человечество необычайно быстро дичает. Тогда он, Виктор, пропустил его слова мимо ушей. А сейчас он был согласен с Коропкой.

Тысячи тысяч лет назад кто-то сидел тут, где теперь сидит он, так же поддерживая огонь во мраке пещеры. Какой-то обезьяно-человек с низким лбом, с бородой по пояс, одетый в жесткие вонючие шкуры. Он даже не умел сделать их мягче, обработать. Он ничего не умел и ничего не стоил. А его окружали силы, страшные и неведомые, которых он, конечно, боялся и во всем был им покорен.

И вот опять лежит в пещере этот человек. Одет в звериную кожу, но обработанную химическим способом, мягкую, блестящую, как доспехи. Однако, как и его далекий предок, он ничего не может, ничего не значит в этом мире. Запуганный, сраженный, он шаманит именами каких-то «бук» и сокращенными названиями носителей всякой мудрости, справедливости и силы.

— Что он говорит? — спросила Ашихэ. Она принесла собранные ею травы.

— Бредит. Наверно, видит какой-то страшный сон, — неохотно отозвался Виктор.

Ему было жаль Ашихэ. Он уже познал боль человека, чья вера разбита. «Зачем ей сейчас терзаться из-за того, что где-то там делается, — думал он. — Мы отрезаны от мира. Придет время — узнает».

И он не сказал ей ничего об участи Среброголового. Ни в этот день, когда она делала Багорному компрессы, ни позднее, когда Багорный уже выздоровел. Выздоровел! Нелепо говорить это о человеке, у которого ноги висят, как у тряпичной куклы.

Виктор выстрогал ему костыли из орехового дерева с верхними перекладинами из коры пробкового дуба, чтобы не натирало под мышками. Багорный стал на них расхаживать по пещере, иногда выходил посидеть на солнце, молчаливый, угнетенный — что может угнетать человека более, чем неудавшееся самоубийство? Замкнувшийся в себе после пережитой драмы, он и не подозревал, что в бреду открыл эту тайну Виктору.

— Знаешь, — говорила Ашихэ, — я боюсь, как бы он не попробовал еще раз…

— Так не отдавай ему пистолета.

— Я и не отдаю. Но есть ведь и другие способы. Он может броситься вниз с террасы.

«Ну и пусть бросается, — подумал Виктор. — Пусть сломает себе шею. Хлопот с ним не оберешься, и Ашихэ приходится, постоянно с ним нянчиться, так что нам с ней и побыть вдвоем не удается. А главное — он свинья и трус. От такого всего можно ожидать».