Лесное море

Одни прыгали тесной кучкой, шумно суетясь. Другие, стоя отдельно, подскакивали на месте или ходили плавно, как лодка по воде. Все черные с белой опушкой внизу, как будто в спущенных белых панталонах. Комичное и немного жуткое впечатление производило это сборище, хоровод какой-то таинственной мистерии. Словно крохотные духи лесные в петушином обличье плясали на своем весеннем шабаше, полубезумные от любовной страсти.

Восток уже розовел, и бледная зелень неба таяла под брызгами пурпура и бронзы, а тетерева все еще играли наперекор заре, играли под заливающим лес потоком света. На болотах так и бурлило. Оглушительный шум вскипал и бился волнами о края котловины. Виктор помнил, что отец очень похоже подражал крику косачей. Как будто хор ошалелых подростков во всю мочь горланил по-польски: «Парень-у-парня-топор-украл».

Но как только засверкал над тайгой краешек огненного шара, гомон утих, и лишь эхо еще звенело вдали. Сразу наступила такая тишь, что Ашихэ даже вздрогнула и глазами спросила у Виктора, что случилось. А он, улыбаясь так радостно, как будто это он устроил ей неожиданное развлечение, сложил ладони вместе и поднял их кверху, объясняя этим, что птицы молятся.

Все косачи замерли на месте. Испугались или что-то их поразило? Вытягивая шеи, они, как завороженные, смотрели на восходящее солнце или, свесив головы, действительно как будто молились… Два только что дрались — и вдруг остановились рядом, задумались. Они были так близко — шагах в двадцати, — что ясно видны были выпуклости над глазами — точь-в-точь нашлепки из красного бархата. Пышные черные лирообразные хвосты подбиты мягким белым пухом. Темно-синие перья на шее отливают металлическим блеском. Настоящие рыцари на турнире!

Вдруг среди токовища высокими трелями поднялся птичий крик. На него откликнулись другие, все зашумело, взвилось, и косачи с места в карьер ринулись в бой.

Те двое, что были ближе всего к яме, взъерошили перья, бородавки над глазами у них налились кровью. Ударяя о землю крыльями, они на хвостах подъехали друг к другу, сшиблись выпяченной грудью и, отскочив, разинув клювы, словно мерили друг друга глазами, — ага, ты вот как! Ну-ка, попробуй, подступись!.. Опять налетели, клюнули яростно один другого и отскочили.

Волчок, карауливший на краю ямы, жадно облизнулся и глянул на Виктора. Соблазн был действительно велик: двух таких птиц уложить одним выстрелом, и будет четыре килограмма мяса, хватит и для людей и для собак… Виктор поднял ружье и стал осторожно просовывать его между свежими листьями орешника. Но рука Ашихэ прижала дуло к земле.

Ашихэ не хотела мяса, добытого таким путем. «Не надо!» — молили ее глаза. Ей было жаль красивых, опьяненных весной птиц и, быть может, хотелось сберечь что-то, пережитое в это утро.

— Ну, не хочешь, так поохотимся в другой раз, — сказал Виктор. Ему передалось настроение Ашихэ.

Он встал. Тетерева вспорхнули — но только те, что были ближе, и, усевшись поодаль, продолжали токовать.

— Отец случайно открыл эту низинку и полюбил ее.

— Смотри, здесь кто-то лежал.

— Наверно, козел. Подходящее местечко. Позади скала, а перед глазами все как на ладони.

— Я хотела бы лечь.

— Так ложись. Нам надо выспаться.

Ашихэ с трудом улеглась на траву, примятую телом косули. Потрогала набухшие груди:

— Болят! Должно быть, нельзя так сразу отнимать ребенка от груди. Как бы не было воспаления…

— А не попробовать ли мне вместо Мартуси?..

— Ах, Вэй-ту, если ты не брезгаешь…

— Глупая! Ложись поудобнее. Ведь для меня твое тело все равно что мое…

Соски были уже не холодные, как тогда, когда он целовал их, а потрескавшиеся, воспаленные. Он бережно приник к ним губами. Выплевывал теплое, сладковатое молоко и снова сосал, как высасывают яд из опасной раны.

Ашихэ запустила пальцы в его волосы, но скоро высвободила их и положила руку ему на лоб. Он ощутил легкое благодарное поглаживание. Означало ли это, что ей уже легче, или она просит еще немного..

— Достаточно?

— Да, любимый. Теперь лягу с тобой.

Она расстегнула воротник его ватника и, по своей привычке, нащупав ямку между шеей и ключицей, уткнулась в нее губами и носом. Виктор привлек ее к себе. «Спи, Чернушка». Он обнимал Ашихэ все с тем же, но всегда новым чувством горячей нежности и полноты счастья.

Ему долго не спалось. Не давало уснуть влечение к Ашихэ, бессильно лежавшей в его объятиях, и яростное бормотанье тетеревов, и манящие призывы их подруг в траве. А когда его наконец усыпил этот хор, глухой и страстный, он во сне увидел отца. Отец сидел, сгорбившись, на срубленном дереве, держа ружье между колен, — таким Виктор запомнил его в последний раз на охоте. Но у отца было лицо Третьего Ю, некрасивое, старое, изрезанное морщинами, и он плотоядно смотрел на голую Ашихэ. А она, только что выскочив из озера, слепила глаза своей наготой и словно звала его, Виктора, бежать за ней по лугу. Но как тут побежишь, когда отец смотрит?..