Лесное море

— Ну, вот тебе и Рогатая, — промолвил Алсуфьев таким тоном, словно это он ее создал и дарит Виктору.

Побледнев и тяжело дыша, он в волнении, близком к зкстазу пожирал глазами раскинувшуюся перед ним даль. Виктор читал его мысли. До сих пор предсказания минувшей ночи все исполнялись — значит, исполнится и остальное! Он не будет больше терпеть нужду, которая ему противна, как вши. Останется позади жизнь без цели, без книг и нужных ему приборов, жизнь с нечистой совестью и больным самолюбием, с мучительным сознанием, что он недотепа, скоморох и преступник, — ведь в полку он был всеобшим посмешищем, ведь он убил любимую, а себя убить не смог. Он воровал чужую добычу, жил за счет доброго китайца. Потом пробовал отыграться на Викторе, командовать им, внушить к себе уважение, но и это не удалось. Ну а теперь подпоручик Цып-Цып и все его прошлое останется по ту сторону гор. А дальше пойдет Павел Львович Алсуфьев, временно отсутствовавший. Пойдет за богатством, на которое ему дает право его происхождение и культурность. За всемирной славой, уже предсказанной ему.

— Ну, что же, идем! Идущий сильнее… и так далее.

— Но куда же, Павел Львович?

— Вперед, аmicо, только вперед. Разумеется, к Муданьцзяну. Там наши пути разойдутся. Ты перейдешь на другой берег. Рогатая теперь видна, так что ты легко ориентируешься и попадешь к Люй Циню. А я буду ущельем добираться… сам знаешь куда.

Виктор не стал возражать. Ему уже надоела бесконечная болтовня Алсуфьева, быстрая смена его настроений, странности и всякие неожиданности. Он жаждал остаться наедине со своим горем. А если уж нельзя быть одному, то чтобы только ощущалось присутствие другого человека и был бы это человек благожелательный, способный понимать его без слов. А выносить общество человека, который каждую минуту иной, в котором все бурлит и мятется… Ну нет, избави боже! Да и к чему? Если за той двуглавой сопкой над последней заводью действительно живет Люй Цинь, он без Алсуфьева его найдет. А если нет — не поможет и Алсуфьев. И придется тогда возвращаться той же дорогой к Фанзе над порогами.

Он пошел первый, отыскивая спуск поудобнее. По эту сторону гор склоны вообще были более отлоги — все, кроме стен ущелья, которое они обходили. Случайно заглянув в него, Виктор вдруг лег на землю. Алсуфьев хотел спросить, что случилось, но Виктор знаком приказал ему молчать и подполз к нему.

Внизу были тигры!

Путники смотрели на них сверху, как смотрят с четвертого этажа во двор. Известковая стена, на краю которой они лежали, образуя угол, замыкала собой с двух сторон небольшую ровную площадку, упиравшуюся в оползень, груду обломков и песка. Между этой осыпью и стеной был открытый скат в долину, и здесь, отрезав выход, караулила старая тигрица, а дети ее дрались с барсуком.

Борьба, видимо, шла уже немало времени. Земля кругом была взрыта, залита кровью. Барсук стоял на трех лапах, а четвертая — передняя — висела, как сломанный стебель. Но он еще защищался и даже нападал.

Из двух тигрят один был поменьше — вероятно, это была самочка. Ей уже изрядно досталось от барсука, повыше лопатки у нее шкура была разодрана, и, не имея охоты связываться с ожесточенным противником, она только увертывалась от него. Зато другой тигренок, самец, весь напрягался и дрожал от ярости — видно, в нем уже проснулся зверь.

Едва барсук повернулся к нему, как он великолепным скачком ринулся на него, но наткнулся на когти. Барсук, как делают все барсуки в минуту опасности, повалился на спину и махал лапами в воздухе, царапая брюхо и грудь тигренка. Тигренок скорчился от боли и, цапнув барсука за острую морду так, что тот завизжал, выскочил из-под скалы.

У барсука уже был вырван один глаз, но он грозно ворчал и уцелевшим глазом следил за движениями врага, наклонив черно-белую голову.

А исцарапанный и раззадоренный тигренок ходил вокруг него и яростно колотил хвостом по земле.

Тигрица встала, подошла поближе. Ободренный близостью матери, тигренок набросился на врага, отбив высунутые ему навстречу когти, и впился зубами в хребет барсука. Тот поймал его за хвост, пытаясь стащить с себя, и оба сбились в клубок, так что невозможно было различить, кто на ком и кто одолевает. Из-под них вылетела отгрызенная половина хвоста, но тигренок не сдавался, сжимал челюсти, как клещи. Только когда захрустел перекушенный хребет и барсук больше не двигался, тигренок отскочил и завертелся колесом, с жалобным мяуканьем оглядываясь на огрызок своего хвоста.

— Эх и породистый же, разбойник! — вырвалось у восхищенного Алсуфьева. — Подлинный Ван!

Виктор укоризненным взглядом заставил его замолчать. Малейший шум мог помешать, а ведь это редкая удача — увидеть такое зрелище.

Тигрица-мать, придержав лапой вертевшегося тигренка, принялась лизать кровоточащий кончик его хвоста. Зализывала рану терпеливо, бережно, и ворчание ее было то глухим и грозным, то ласковым, утешающим.

Между тем маленькая тигрица, равнодушная к страданиям искалеченного брата, преспокойно напилась крови убитого барсука, потом стала тормошить его, словно хотела и мясо вытрясти из шкуры.